(здание факультета очень старое и нуждается в капремонте). Хохоча и рыдая, я бросилась вниз по лестнице. К счастью, занятия у вечерников шли вовсю, а дневное население психфака давно разошлось по домам, - так что у моей истерики не было свидетелей, кроме группки приветливо улыбающихся сектанток с аляповатыми адаптированными Библиями в руках, с которыми я столкнулась в районе второго этажа и которые, несмотря на свою миротворческую миссию, мудро не стали делать попыток меня утешить.
К моменту, как я достигла холла, мне показалось, что я почти спокойна. Зайдя в гардеробную, я сняла с ржавого крюка свою старенькую дубленку, чтобы неторопливо облачиться в нее перед большим, почти в полный студенческий рост, тусклым настенным зеркалом. Наматывая на шею длинный, пушистый, серебристо-белый шарф (он предательски напомнил мне о великолепной шевелюре Владимира Павловича, лишь в последнее время начавшей потихоньку редеть), я насильственно улыбнулась тусклому отражению гладкого девичьего личика с растрепанной челкой. Как любой студент психфака, я знала, что, если минуты две-три подержать на лице деланную улыбку, настроение обязательно улучшится и улыбка станет натуральной, - поэтому продолжала стоять перед зеркалом с жуткой гримасой Гуинплена на лице вплоть до тех пор, пока не почувствовала приближение знакомого озноба, за которым, как я знала по опыту, последует мучительный жар, а затем и бред.
И верно: пока я шла к остановке, уличный холод, освежая мою голову, все еще удерживал ее в состоянии относительного покоя; но, стоило мне угнездиться на мягком сиденье трамвая, который, тихо покачиваясь, очень старался, да все никак не мог довезти меня до дома и теплой постели, как в ней зазвучал некий голос - кажется, мужской, который, как я вскоре поняла, принадлежал Гарри, моему названому брату; прислонившись виском к холодному стеклу и ощущая под дубленкой ровный гул жара, я с нарастающим удовольствием слушала знакомые интонации, мерные, трагические:
«У каждого из нас есть излюбленное место в родном городе, куда мы приходим в грустные или, наоборот, счастливые минуты жизни. Всякому обитателю мегаполиса, даже если он и не страдает аутизмом, порой хочется побыть наедине с самим собой. В детстве мама часто водила меня на набережную кормить уток. Летом они рассредоточиваются по всему водоему и к тому же сыты, так что наибольшую остроту эта забава приобретает с наступлением холодов, когда река замерзает и вся стая собирается возле сточной трубы в поисках тепла и корма. Наблюдая за ней тогда, можно увидеть много чего интересного и поучительного».
Кажется, это и впрямь было когда-то… Гарри заявился ко мне без звонка, его появление было весьма интригующим, а видок - под стать появлению: полы роскошного, длинного черного плаща развевались вкруг ног наподобие мантии, белоснежное кашне свисало чуть ли не до пола, черные волосы, не тронутые гелем, были слегка растрепаны и припорошены мелкими снежинками, которые, подтаяв, засверкали, будто крохотные стразы, - что окончательно довершило иллюзию, придав моему другу именно тот образ, которого он и добивался: сказочного принца, всемогущего, но доброго… С нейтральной миной, за которой - как я знала по опыту - могло скрываться все что угодно, он заявил, что поведет меня на экскурсию. А куда? Брат загадочно отмалчивался, и я, как обычно, повиновалась без вопросов. По дороге зашли в булочную, и Гарри, все так же ничего не объясняя, купил батон белого хлеба; я решила, что он, наверное, ведет меня в зоопарк, но мы шли совсем в другую сторону, и я вконец потерялась в догадках; наконец, выйдя на Озерковскую набережную, мы взошли на мост, и Гарри заявил, что это, собственно, и есть цель нашего путешествия. Перегнувшись через перила, он велел и мне взглянуть вниз.
Там, в широкой полынье, где вода не замерзает круглый год, плавала, уютно покрякивая, стая уток. На первый взгляд в них не было ничего особенного - и я все еще не понимала, зачем брат привел меня сюда. Но, приглядевшись как следует, ахнула. Как странно, мелькнуло у меня в голове. Никогда я особенно не любила белый цвет, - а, скажем, чаек, во множестве водящихся на Москва-реке, равно как и грязных лебедей из Парка Культуры, я с детства терпеть не могу: если уж на то пошло, изумрудный окрас селезневых головок нравится мне куда больше. Почему же теперь меня так и трясет от восторга, и совершенно белая, только с яркооранжевым клювом утка-альбинос, от которой я не в силах оторвать глаз, кажется мне живым воплощением Красоты?..
- Ага, заметила? - засмеялся Гарри, ласково обняв меня за плечи. - А теперь смотри, что будет…
Достав из пакета батон, он принялся крошить его и бросать кусочки вниз, в самую гущу возбужденно крякающей стаи.
Тут произошло нечто страшное. Альбинос, все это время предпочитавший держаться особняком - как мнилось мне по незнанию, из-за вполне естественного снобизма, - не выдержал искушения и, суетливо и неловко переваливаясь, сошел с насиженной льдины, чтобы подобраться поближе к кормушке; но, стоило ему чуть приблизиться к стае, как он получил от первой же встретившейся утки удар клювом. Бедняга ретировался и попытался подплыть с другой стороны - увы, с тем же результатом. Так он плавал и плавал вокруг, осторожничая и не решаясь вступить в драку; наконец, видно, голод взял верх над робостью - и он стрелой кинулся к упавшему неподалеку куску… В тот же миг своды моста огласились пронзительными криками и темная речная вода, казалось, закипела: разозленные утки с остервенением набросились на незваного гостя, гоня его прочь; полетели пух и перья; несчастный, забыв о хлебе насущном, пустился наутек, - но какой-то особо ретивый селезень - очевидно, вожак, - все никак не мог успокоиться - и, снова и снова налетая на альбиноса тараном, вопил, как в истерике; только отогнав наглеца на добрый десяток метров, он опомнился, отряхнулся и, вновь приняв вид спокойного достоинства, вернулся к своим собратьям, уже забывшим о досадном инциденте и жадно хватавшим невесть откуда падавшую на них небесную манну…
Я закричала от досады, пытаясь вырвать у Гарри батон, - но брат не давался, прятал руки за спину и, задыхаясь от хохота, объяснял мне, что, дескать, подлый поступок птиц вызван вовсе не их дурным характером или завистью к чужой красоте: это всего-навсего инстинкт, закон природной необходимости - ибо вызывающий вид альбиноса подвергает риску всю стаю, привлекая внимание гипотетических врагов - охотников, хищников, а то и просто бомжей, для которых утятинка - подчас единственная возможность выжить в зимний сезон; вот почему птицы инстинктивно стараются не подпускать к себе «инакомыслящих», помогая им как можно скорее отправиться на тот свет…
Всхлипывая, я, наконец, вырвала хлеб из рук ослабевшего от смеха брата - и, отломив кусок поувесистее, бросила туда, где прикорнул на льдине нахохлившийся, порядком потрепанный альбинос: - Ну, ну же, давай! Хватай!.. - Тщетные усилия! Утки были начеку, и вместо желанной пищи бедолага получил еще несколько увесистых ударов клювами; эта последняя попытка доконала его окончательно - и он, повидимому смирившись со своей несчастной судьбой, притворился спящим, от безысходности засунув голову под крыло.
- Дни его сочтены, - равнодушно произнес Гарри, бросая в грязную воду остатки батона. - Сутки, максимум трое - и конец.
-----
V
1
Может, мы с Гарри внешне и непохожи - так, во всяком случае, утверждают наши общие знакомые, - а все-таки брат есть брат: в том, что мы с ним засинхронились всерьез и надолго, я лишний раз убедилась после одного случая - и печального и забавного одновременно, - произошедшего ровнехонько спустя три
