внимательно осмотрел следы на замерзшей траве. — Здесь мы с двоюродным братом добывали дичь. Это он научил меня разговаривать с птицами и сооружать подстилки из бороды деревьев. И Озерный замок он мне тоже показывал. Нет, это Хват отклонился с пути, а не я! Он почему-то резко забрал на запад.
— Твой двоюродный брат? — Реза с любопытством посмотрела на него. — Он тоже у разбойников?
Силач покачал головой.
— Нет, он ушел к поджигателям, — сказал он, не глядя на Резу. — А потом исчез вместе с Каприкорном, и больше его никто не видел. Он был высокий, страхолюдный, но я всегда был сильнее, даже в детстве. Я часто о нем вспоминаю. Конечно, он заделался проклятым поджигателем, но все же это мой родич, понимаешь…
Высокий, страхолюдный… Реза перебрала в памяти людей Каприкорна. Плосконос? 'Твоего родича Силач, убил голос Мо, — подумала она. — Стал бы ты его защищать, если бы знал об этом? Да, наверное стал бы'.
— Давай посмотрим, что увело его с пути, — сказала она. — Пойдем по следам.
Они скоро нашли Хвата и его людей на поляне, покрытой опавшей листвой. Мертвецы лежали на земле, как будто деревья сбросили их заодно с листьями. Над трупами уже трудились вороны.
Реза спугнула их — и в ужасе отпрянула, увидев тело Хвата.
— Что это было?
— Ночной кошмар! — Силач говорил еле слышно.
— Ночной кошмар? Но они убивают одним испугом! Я видела!
— Это если им помешать. Когда есть возможность, они утоляют голод.
Мо однажды показывал ей оболочку вылупившейся стрекозы. Пустая кожа еще обрисовывала очертания тела. От Хвата осталось примерно то же. Резу вырвало.
— Не нравится мне это. — Силач изучал залитую кровью поляну. — Похоже, нападавшие стояли и смотрели, как ночной кошмар его жрет, будто это их ручной зверь, как медведь у Принца!
Он прислушался, но вокруг царило безмолвие. Только вороны дожидались своего часа на деревьях. Силач закрыл мертвое лицо Гекко его плащом.
— Да, я пойду по следам. Чтобы узнать, откуда пришли убийцы.
— Это я тебе и так могу сказать. — Реза наклонилась над одним из мертвецов и приподняла его левую руку. На ней не хватало мизинца. — Твой младший брат рассказывал мне, что у Змееглава новый телохранитель. Он был пытчиком во Дворце Ночи, а теперь получил повышение. По словам Дориа, этот тип известен тем, что отрезает каждому убитому им человеку мизинец и делает из кости свистульку, чтобы поиздеваться над Свистуном… Свистулек у него не перечесть, говорят. — Резу трясло, хотя теперь она могла не бояться Хвата. — Она не сможет его защитить, — прошептала она. — Виоланта не спасет Мо! Они убьют его…
Силач поднял ее и неловко обнял.
— Что будем делать? — спросил он. — Возвращаемся?
Но Реза покачала головой. Они приручили ночной кошмар. Ночной кошмар… Она огляделась.
— Сорока, — произнесла она. — Где сорока? Позови ее.
— Я же тебе сказал: она говорила не по-птичьи, — ответил Силач и все же изобразил сорочий стрекот.
Ответа не было, но тут Реза увидела труп.
Мортола лежала в стороне от остальных. Из ее груди торчала стрела. Реза часто воображала себе, как увидит наконец мертвой ненавистную старуху. Ей столько раз хотелось убить Мортолу своими руками, но сейчас она не испытывала никаких чувств. На снегу рядом с покойницей лежало несколько черных перьев, а ногти на левой руке все еще были похожи на птичьи когти. Реза нагнулась и отвязала кошель от пояса Мортолы. Там лежали крошечные черные зерна, такие же, как те, что налипли у Мортолы на бледных губах.
— Кто это? — Силач с изумлением глядел на старуху.
— Экономка Каприкорна. Мастерица готовить яды. Ты наверняка слышал о ней.
Силач кивнул и невольно отступил на шаг.
Реза привязала кошель Мортолы себе на пояс.
— Когда я была у нее в рабстве, — она улыбнулась увидев круглые от изумления глаза Силача, — так вот когда я была ее служанкой, говорили, что Мортола нашла растение, семена которого позволяют менять обличье. Служанки называли его 'малая смерть' и рассказывали шепотом, что частое его употребление лишает разума. Они показывали мне это растение — его можно использовать и для приготовления яда, — но превращения я всегда считала сказкой. Очевидно, я была неправа. — Реза подняла черное перо и положила на простреленную грудь Мортолы. — Тогда рассказывали, что Мортола перестала прибегать к 'малой смерти', потому что в образе птицы ее чуть не сожрала лиса. Но когда я увидела в пещере сороку, то сразу поняла, что это она. Реза выпрямилась.
Силач показал на кошель у нее на поясе.
— Судя по этой истории, тебе лучше оставить эти зерна здесь.
— Ты думаешь? — ответила Реза. — Да, наверное. Пойдем, скоро стемнеет.
Человеческие гнезда
Берегись:
Слова сбежали в темноту, Не связанные мелодией и смыслом.
Еще влажные, отяжелевшие ото сна.
Они плывут по бурной реке
И превращаются в презрение.
У Мегги так мерзли ноги, что пальцы уже ничего не чувствовали, несмотря на сапоги, которые она так кстати захватила из другого мира. Лишь во время этого бесконечного марш-броска все поняли, как хорошо пещера защищала от надвигающейся зимы и до чего легкая у них одежда. Хуже холода был только дождь. Он капал с листьев и превращал землю в топь, замерзавшую к ночи. Одна девочка уже подвернула ногу, и Элинор несла ее на руках. Каждый взрослый нес по малышу, но рук не хватало. Хват увел с собой много народу, и Реза с Силачом тоже ушли.
Черный Принц нес сразу троих детей — двух на руках и одного на спине, хотя он по-прежнему очень мало ел, а Роксана заставляла его иногда отдыхать. Мегги уткнулась лицом в волосы малыша, обнимавшего ее за шею. Беппе. Он напоминал ей внуков Фенолио. Беппе весил немного. Дети давно уже недоедали. Но после многочасовой ходьбы по топкой почве он казался тяжелее взрослого.
— Мегги, спой еще песню, — неустанно твердил Беппе, и она пела, тихо, звенящим от усталости голосом — разумеется, о Перепеле. Она теперь забывала порой, что поет о своем отце. Когда глаза у Мегги слипались на ходу, перед ней вставал замок, виденный в огне Фарида: каменный цветок на водной глади. Она отчаянно пыталась разглядеть между темных стен Мо, но ничего не получалось.
Она была одна. С тех пор как ушла Реза, Мегги чувствовала это еще острее. Несмотря на Элинор, несмотря на Фенолио, несмотря на всех этих детей и уж конечно несмотря на Фарида. Но из щемящего одиночества, которое иногда разгонял лишь Дориа, выросло нечто новое — сознание, что она должна защищать тех, кто так же одинок, как она, без отца, без матери, неприкаянных беглецов в мире, чужом для них, как и для нее, хотя дети никогда не знали другого.
Ведь и Фенолио был родом не отсюда, и все же его слова — единственное, что указывало им сейчас дорогу.
