я, предпочло раздеться. Оркестранты сидели за пюпитрами и листали ноты. Настраивали скрипки. Я не успел осмотреться по-настоящему — вышел дирижер во фраке, взмахнул энергично палочкой, симфония началась.
Первые же звуки, торжественные и одновременно скорбные, заставили насторожиться, по спине побежали мурашки. Где-то я слышал такое — мелькнуло в сознании. А может, и не слышал. Тогда — ожидал услышать, именно вот эти трагические звуки, безжалостно тревожащие душу. Со мною бывало: увидишь что-нибудь впервые и знаешь, что видишь впервые, но почему-то кажется: увиденное уже было раньше. Так, вероятно, и с этой интродукцией: подумалось, что мне она знакома. Даже обстоятельства «припомнились» — будто слышал эту знобящую скорбь на площади Московского вокзала, когда единственный шальной снаряд обрушился на девочку с цветами…
К досаде всего зала, кто-то опоздал и теперь неосторожно пробирался между креслами. Моя соседка — пожилая женщина — нервно дернула плечами. Опоздавшие шумно прошли вперед, расположились в третьем ряду от оркестра. Это были тот самый военный и его дородная, украшенная желтым ожерельем спутница. Все-таки он оказался Кайновским. Я сидел в пятом ряду и видел его сальные волосы, темный от грязи воротник, подпиравший нестриженый затылок, и пепельно-серую нечисть волос, густо осыпавшую плечи. Женщина выглядела чище, но долго не могла освоиться в кресле. Ей непременно надо было поглазеть по сторонам, оценивающе рассмотреть, кто с кем пришел и как одет сегодня. Глядела она бесцеремонно, все от нее отворачивались.
Приход Кайновского сбил меня с мыслей, я начал сердиться и почувствовал прежнюю неприязнь к нему. Когда я, наконец, сосредоточился и вновь обрел способность пристально следить за музыкой, началась вторая часть симфонии.
Мои музыкальные познания были, в сущности, элементарны. Я знал всего-навсего лишь то, что в каждом симфоническом произведении должны развиваться, как правило, две основные темы — тема А и тема Б. Непрерывно сталкиваясь между собой и выступая каждый раз в различной гармонической окраске, они и составляют важнейшую ткань произведения, ее, так сказать, сюжет и содержание. Трудно на первых порах уловить эти темы, мысленно выделить одну и другую на постоянно волнующемся фоне то нарастающих, то замирающих звуков. Но если уж ты отыскал эти темы, если к ним прислушался, то нет ничего увлекательнее, чем следовать за ними до конца симфонии, до самого последнего аккорда.
Я «раскусил» симфонию к концу второй части, когда за глухими стонами басов услышал отчетливо- светлое пение скрипок.
В третьей части, наиболее быстрой по темпу, в беспрерывном повторении и нарастании звуков две найденные мною темы то и дело сталкивались и чередовались. За мигом тревожного шороха мелькало мгновение чудесного рассвета, за вздохами тяжкого страдания — звонкая трель певчей птицы над лугами. Эта изумительная трель, словно ликующий танец, может, утренний луч по росе или булькающий говор ручья, возвращалась опять и опять, пробиваясь сквозь шорохи ночи, и тогда казалось: вот она снова придет, снова услышишь пленительный звон, — жизнь великолепна, блажен, кто ее понимает…
Глядя Кайновскому в затылок, подумал: мрачная тема — его, звонкая, светлая — моя. Почему подумалось, не знаю, но с этого момента музыка симфонии обрела для меня отчетливо выраженный смысл. Я видел его плечи, засыпанные перхотью, видел, как прижимался он к женщине, а она отстраняла его, громко шепча и скабрезно улыбаясь, — и мне нестерпимо хотелось, чтоб в эту минуту вдруг проглянуло солнце.
Но солнце с его поднебесной песней на время заслонили тучи. Оркестр монотонно отбивал какие-то темные удары. Один, настойчивый и раздражающий, напомнил удары молотка, сердито забивающего гвозди. Несказанно долго ворчала тяжелая тема. Зато с каким блеском выбилась из-под нее и рассыпалась затем на звонкие осколки мелодия утра и утренней свежести. Впрочем, на секунду она удалилась, уступила место неприятной теме, но потом возвратилась снова и снова разлетелась в цветы и колокольчики. И так повторилось не однажды, пока она не победила.
Но это случилось уже в конце симфонии. Несколько раз она отступала, замирала, гасла, возвращалась откуда-то издалека, ширилась, полнилась, звенела, наконец возликовала безраздельно, утвердив себя всей торжествующей мощью оркестра.
Это было прекрасно. Теперь мне не хотелось ни видеть Кайновского, ни думать о нем. Я пережил незабываемый вечер.
И все же, полагаю, не будь передо мной Кайновского, я, очень возможно, не понял бы симфонии, во всяком случае едва ли ощутил бы ее напряженный драматизм.
А может, и нет. Быть может, Кайновский совсем ни при чем. Говорила музыка. Она, я убедился, умела говорить не только посвященным.
Все идет правильно
Давно не вспоминал я Виктора, несправедливо не вспоминал. Он продолжает жить и трудиться, по- прежнему служит в полку и слывет хорошим мотористом. Еще весной он изучил автомобиль, дерзко изучил, но шофером полковника Тарабрина, как предполагалось раньше, стать не успел: полковник к тому времени выбыл. По совету Коршунова, Виктору доверили лебедочный автомобиль на одной из точек у Средней Рогатки, потом присвоили звание младшего сержанта.
Ветреным днем в ноябре мы встретились. Расчет — два пожилых солдата, остальные девушки — возился на биваке; Виктор сидел в автомобиле, прогревал мотор.
Когда поздоровались, я его спросил:
— Ну, доволен судьбой?
— Судьба в наших руках, Алеша.
Мне понравился этот ответ. И вообще в этот раз Виктор чем-то меня чрезвычайно тронул. Он был спокоен, серьезен, рассудителен, прежней раздражительности и следов не было.
Заглушив мотор, он сказал:
— Кажется, теперь понимаю войну. И все понимаю. Поздненько прозрел, не правда ли, но вот — ишь ты, поди ж ты, как говорила тетушка, — все-таки вроде прозрел. Очень жить хочу, понимаешь? И не как- нибудь, а по-хорошему, по-человечески. Волжская твердыня до волнения радует. Замечательно развернулись, правда? В сущности, так и должно было быть. Где-то должна же обозначиться победа. А она непременно будет. Все русские силы положим, но победим. Я иногда размышляю: если есть на свете этот самый бог, то он, велемудрый, должен держать единственно нашу сторону. Потому что святее нашего дела нет ничего в истории от самого сотворения мира. Немцы — варвары, мы, по счастью, принадлежим к доброму племени человечества. Оттого и жить вот хочется. Хотя бы до первого часа победы. Я недавно додумался до этого. Удивляюсь, почему не додумался раньше. Все ведь так просто, если прикинуть без горячки.
— Ты изменился, Виктор.
Он улыбнулся, потрогал мои лейтенантские погоны.
— Закон. Мировой закон, Алеша. Все течет, все изменяется. Гераклит?
— Гераклит.
— А знаешь, — Виктор помедлил. — Я ведь женился. Не веришь? Подожди минутку.
Он вылез из кабины и пошел к биваку.
Мгновение я думал: «Разыгрывает!» Но, вспомнив его прежнего, не удивился. «От него, конечно, можно ожидать». И все же мне не верилось. Женитьба в дни войны — затея несерьезная.
Виктор вернулся с девушкой, держа ее под руку. Она была в ватнике, серой ушанке и неуклюжих, слишком больших для ее миниатюрного роста валенках.
— Знакомься. Жена, — представил ее Виктор.
— Женя, — застенчиво молвила девушка, протянув мне тонкую руку.
Я заглянул ей в глаза — темные, робкие, счастливые. Она почему-то смутилась. На бледных щеках проступил горячий яблочный румянец.
