— Уйдем отсюда. Немедленно. Я не хочу оставаться здесь.
Мы поднялись, молча отряхнулись от пыли, молча вышли.
Снаряд, ударивший в портик, в капитель колонны, был последним. Обстрел прекратился. По- прежнему пощипывал мороз, синели озябшие звезды. Но теперь они — для меня, по крайней мере, — не представляли никакого интереса. Я не мог понять, что произошло и почему язык вдруг отказал мне в службе. Молчала и Виктория.
Когда подошли к шоссе и я протянул ей руку, чтобы помочь перейти воронку, она остановилась. Глянула мне в глаза и тихим голосом спросила:
— У вас есть девушка, Дубравин?
Мне стало ее жалко. Я ответил:
— Есть одна девушка.
— Как ее зовут?
— Валентина. Валя.
— Вы мне ее покажете?
— Она далеко отсюда.
— На Большой земле?
— В Москве.
Она не взяла мою руку. Обойдя воронку, мы вышли на шоссе и молчали до Обводного канала. У Обводного Виктория сказала:
— Уже половина первого. Пожалуй, я не пойду в штаб полка. Проводите меня до ближайшей точки?
Я не спрашивал, зачем ей понадобилось завернуть на точку. Если б попросила, пошел бы вместе с нею.
На углу квартала — до точки оставалось еще далеко — мы остановились.
— Что ж, прощайте, Дубравин. — Глаза ее блестели, голос немного дрожал. — Вы подарили мне звездочку. Спасибо и на этом.
За углом лежали руины сгоревшего дома. Она обогнула их и скрылась из виду.
Утренние размышления
В ту ночь я не мог с уверенностью думать, любит ли меня Валя. Я давно не получал от нее писем, а ее последние короткие записки удивляли многозначительной недоговоренностью, словно обрывались как раз на самом важном. И все же, когда Виктория спросила, есть ли у меня девушка, я назвал ей Валентину. И этим было сказано все. Слишком много сказано. Я неожиданно почувствовал, что не могу солгать Виктории, и сказал ей правду, может быть, выдуманную, всего лишь
Не могу понять, как это случилось — как одним ударом без мучительных терзаний я разрубил клубок противоречий. Было бы время подумать, очевидно, запутался бы. Ибо сердце отказывалось сделать выбор, а разум, всегда осторожный мой разум, не предлагал никаких решений.
Виктория многими чертами напоминала Валю: такая же независимая, склонная к раздумьям, такая же насмешливо-спокойная. Глаза у них разные: у Вали — теплые, коричневые, у Вики — голубые, обжигающие. Валя, пожалуй, сдержаннее. Если полюбит, то любовь ее будет загадочной и нежной, даже слегка настороженной. Виктория — резче, стремительней, но эта стремительность ей шла.
Но почему же Валя? Я не сразу разобрался в этом. Разобрался уже утром: звезды побледнели, затем незаметно потухли, одна за другой, а я в одиночестве сидел у окна и решал сердечную головоломку.
Валя, говорил я себе, — моя лучезарная юность, какая продолжится (непременно продолжится) после безвременья войны. Юность была всего дороже. Она манила в будущее, звала в неизведанные дали.
И вот рядом с этой ничем не омраченной юностью стояла задумчиво-насмешливая Валя… Я уверен был: завтрашний день будет лучше вчерашнего, и всего, что захочет человек, он обязательно добьется. Валя тоже считала: человек непременно должен подниматься выше; она тоже искала лучшего. И ей, может быть, больше, чем мне, была свойственна щепетильная строгость в оценках, что хорошо, что плохо. Мог ли я обмануть себя, мог ли выкинуть из сердца ее неповторимый образ?
И тут же я думал о Виктории. Разве Виктория, по совести, не то же, что Валя? Будь Валя в Ленинграде, разве не принял бы ее неповторимый образ по-своему такой же неповторимый облик гордой Виктории?
Но разве виновата Валя, что мне суждено (не искал же я этого) встретиться с Викторией? Что бы она сказала, если б я спросил ее? Валя сказала бы: «Чудак человек! Наивный чудак-смехотворец! Хочет, чтоб я за него решала сердечные вопросы. Решай, пожалуйста, сам». Иначе не сказала бы.
Я упрекнул себя в жестоком эгоизме, пошел к телефону и позвонил Не-Добролюбову.
— Павел, как себя чувствуешь? Скажи, пожалуйста, пишет ли Катюша?
В трубке долго шуршало, потом Пашка дважды кашлянул и лишь затем сказал:
— А почему ты об этом спрашиваешь? Семь часов утра. Ты что, не спал сегодня?
— Не спал. Сидел и вспоминал. Вспомнил ее. Она ведь все там же, на старом месте?
— Все там же, вместе с Валей.
— Я забегу к тебе вечером. Есть один деликатный вопрос. Кажется, запутался.
Пашка засмеялся.
— Вале написать об этом?
— Не смей! Никоим образом! Слышишь, Павел, не смей! Понял меня?
— Нет, не понял. Говоришь загадками.
— Ну и воздержись. По-приятельски прошу, воздержись до разговора.
Пашка расхохотался. Хохотал безудержно целую минуту. А я кусал губы и злился.
Не в ладах с логикой
К вечеру вызвал подполковник Чалый. Он не был сердит или недоволен. Напротив, в его грубовато- покровительственном тоне можно было уловить нотки простосердечного сочувствия и искреннего сожаления. Во всяком случае он стремился к чему-то благородному — есть ведь иные представления о благородстве, чем представления таких чудаков, как я!
— Вы встречались с капитаном Ященко — инструктором поарма?
— Да.
— Что между вами произошло?
— Поссорились. Не поняли друг друга.
— Вы что же, забыли афоризм Пруткова? Он говорил: «Бди!» А еще говорил: «Не задирай хвоста перед начальством».
— Прутков говорил и другое: «Щелкни кобылу в нос — она махнет хвостом».
— Тем более правильно. — Он посмотрел на меня точно впервые. — Чем вы его щелкнули?
— Мы разошлись в оценке морального состояния полка. Он утверждал — полк заражен кретинизмом, я не согласился.
— Ну и глупо, товарищ Дубравин. По-мальчишески глупо. Надо было щелкнуть каблуками и сказать: «Так точно».
— Но он же не прав!
