— Свадьбы еще не было, — выручил Виктор. — Тебя пригласим обязательно. Попробуй откажись.
— Когда же?
— Наметили в день Нового года. Выпросим у начальства двухсуточный отпуск, возьмем свой солдатский паек — четыре сутодачи — и отпразднуем без происшествий на ее квартире.
— Если к тому времени не разбомбят квартиру, — прибавила Женя.
— Разбомбят — найдем другую. Мало ли пустующих квартир в Ленинграде.
— В своей, конечно, лучше.
Виктор взял ее за руки, нежно улыбнулся, шепотом сказал:
— А теперь иди, курносая. Иди. Мы потолкуем с другом.
Женя пошла к биваку.
Глядя ей вслед, Виктор говорил:
— Вот такая… Она у меня такая. Милая, чуткая, даже немного красивая. Правда, красивая? Пригожая. Валенки безобразны и ватник не по росту. А так она тоненькая, хрупкая — того и гляди переломится от ветра.
— Ленинградка?
— Да. Родители погибли: мать — в голодовку, отец — на передней, из поиска не вернулся. Скажешь, ослеплен? Если и ослеплен, то ее душой, не одними глазками. Она… Ты помнишь мою мать, конечно? В общем-то добрая, правильная женщина, но очень уж приторная, извини за слово. Все подавала карамельки в розовых бумажках. И мне эти карамельки с детства опротивели. Женя понимает… Нет, я не брошу ее, нипочем не брошу.
— Живете в землянке?
— Живем нескладно, Алексей, — Виктор посерьезнел. — Она отдыхает с расчетом, я живу в машине. Вдвоем бываем редко. Когда останемся вдвоем, нас стараются не беспокоить. Но мы понимаем: страшно неудобно. На днях подал рапорт: пусть переведут на другую точку. Женя останется здесь, а я переведусь. Встречаться будем изредка. Хочется по-хорошему.
Я от души поздравил Виктора с женитьбой, хотя, добавил при этом, можно было и не торопиться.
— Нет, мы не могли откладывать. Счастье пришло к нам в войну, что поделаешь, Алеша.
Из землянки, стоявшей метрах в двадцати, вышел командир расчета. Оглядевшись, крикнул в нашу сторону:
— Приклонский!
Заметив меня, решил подойти.
— Можешь собираться. Звонил командир отряда, разрешил поменяться с мотористом сорок третьей. Доволен? — Мне сказал: — Жалко расставаться, товарищ лейтенант. Сработались — водой не разольешь. А Женю… — перевел глаза на Виктора, — Женю мы в обиду не дадим. Ты не беспокойся.
— Когда отправляться?
— Можешь — хоть сегодня, можешь завтра утром.
— Ну вот, — ни весело, ни грустно улыбнулся Виктор. — Все идет правильно, Алеша. Все совершенно правильно.
Нечто о диалектике
Утром, после тревожной и холодной ночи, я возвращался с отдаленных точек в штаб. В районе Старо-Невского шел ураганный обстрел. Трамваи остановились. Я укрылся в воротах Александро-Невской лавры и стал не спеша обдумывать новую лекцию.
Был конец ноября, в эти дни с языка людей не сходило слово
Посмотрел на облака — серебристо-белые — и вспомнил почему-то Пашку. «Чепуха! — сказал бы. Не-Добролюбов. — История, как и человек, имеет свою душу. Загляни человеку в душу — поймешь его эпоху».
Эти его слова я когда-то слышал. Вспомнив их теперь, подумал об Антипе. У Клокова — конечно же, холодная душа. Вдобавок, в ней нередко копошится волосатый червь. И когда он копошится, Антипа всегда злится. Стоишь перед ним и удивляешься: несчастный, да прищеми его зубами, раздави немедленно. Антипа не может с ним расправиться. Мохнатый червяк ему зачем-то нужен. А если бы люди имели прозрачную душу и умели по-доброму уважать других, как было бы просто, красиво, интересно. Осталось бы самое важное, общее для всех — это, вероятно, честность. И развитое чувство общественного долга. Такое поведение, что согласуется с интересами других и в то же время отвечает нормам твоей индивидуальности. В самом деле, спрашивал я, что составляет ценность твоего существования? И отвечал: духовная близость к другим, к своему народу, участие в общих делах. Ведь, говоря по совести, тогда и приходит настоящее удовлетворение, когда твое частное дело сливается с общим интересом — оно необходимо и полезно всем…
Кажется, набрел на что-то любопытное. Даже сознание того, что рядом с тобой ходит Антипа с его темным червяком, не омрачало моего приподнятого настроения. Антипа — исключение, досадное пятно на светлом горизонте. Этакие пятна погоды не делают…
В таком настроении я возвратился в штаб. Там, оказалось, меня ожидал инструктор политотдела армии — очень серьезный седоватый человек средних лет в погонах капитана. Он сидел за моим столом, перелистывал «Сводки настроений» и что-то выписывал из них в черную тетрадь.
Мы поздоровались. Он заметил, что ждет уже два с половиной часа, и без церемоний начал:
— Нас интересует, как агитатор полка и руководимые им агитаторы расчетов борются с блокадным кретинизмом. Стало известно, что вы недооцениваете эту работу.
Такое амбициозное начало меня глубоко возмутило. Я попросил объяснить, что такое кретинизм, и назвать симптомы этого недуга.
Он поглядел на меня, словно на чудака, и, расстелив на столе Антипины сводки и записи, с раздражением ответил:
— Так вот же эти симптомы! Вполне красноречивые свидетельства. Настроение солдат — в диапазоне от альфы до омеги.
Он продемонстрировал этот «диапазон», прочитав из тетради две характерные, по его разумению, записи. В одной, сформулированной в виде вопроса, выражалось искреннее недоумение: «Почему отбирают книжки? Читал «Записки охотника» — отобрали. Что за порядки пошли? Порядок или самодурство?» Вторая запись воспроизводила ходившую в первом дивизионе частушку о Чалом и Стекляшкиной:
— Ну и что же? — спросил я. — Эти сводки я читаю ежедневно и не вижу в них ничего тревожного. Настроения здоровые.
Он смерил меня в рост и в ширину, неторопливо кашлянул.
— Моторист сорок третьей у вас женился. Слышали?
— Женился.
