Наташа ничего не ответила и пошла к себе за перегородку.
— Наташка! Чего ломаешься! Тебе говорят: поди сюда. — И не дожидаясь ответа, отчим сам полез к ней за перегородку.
— Прочь подите. Матушке скажу, — бормотала Наташа, отбиваясь от пьяных и похотливых рук, которые валили ее на постель.
От вотчима горько пахло пивом, и было противно и трудно бороться с этим большим, пьяным, волосатым человеком.
Наконец, Наташа, неловко ударив вотчима по лицу локтем, вывернулась из-под него и без накидки, в одном платке, побежала к тетке.
Весенняя белая ночь пахнула на Наташу теплою влагой, и пока Наташа торопливо шла к дому тетки, ей все казалось, что в небе кто-то поет «Свете тихий» высоким ладом, как мальчики-певчие.
А в доме тетки уже все спали, только сама тетка стояла у комода, в ночной кофте, простоволосая, считала дневную выручку. Наташу расспрашивать не стала. Догадалась, в чем дело. Молча указала на сундук и дала подушку.
Рано утром, перед тем как идти в табачную лавочку, тетка Серафима говорила Наташе нараспев:
— И там, милая, люди счастье себе находят. Дарья Ивановна, слава Тебе Господи, живет теперь барыней, а была такой же девчонкой, как ты, бегала по лужам босоногая. Ужо сведу тебя к ней, небось, возьмет: она мне тем боль кума.
Наташа осунулась и побледнела за эту ночь, глаза у нее были печальные и строгие, и жалко было смотреть на ее тоненькую фигурку в нескладном черном платьице. Наташа едва слушала тетку и тихо бормотала:
— Мне все равно, тетушка. Все равно.
Когда после обеда пришли к Дарье Ивановне, у нее сидел гость — молодой человек, белокурый, завитой, в модной паре.
— Значит, мы на вас надеемся, — говорил он, покручивая усики, — заедем за Катюшей на автомобиле в одиннадцать.
Молодой человек простился и ушел, и было слышно, как в коридоре он стучит толстыми «американскими» подошвами.
— Позднякова, заводчика, сынок, — пояснила Дарья Ивановна.
— Я к вам с племянницей, — говорила тетка Серафима, подсаживаясь к столу и принимая из рук Дарьи Ивановны рюмочку померанцевой.
Наташа осмотрелась.
По стенам висели бумажные веера и олеографии с голыми женщинами, на тумбе стоял гипсовый амур, пахло чем-то приторным и сладким.
— Она у вас миленькая, — сказала Дарья Ивановна и притянула к себе Наташу, — худа только, щупленькая. Мы ее, как индюшечку, откормим.
— А это трудно — петь? — спросила Наташа, с недоверием посматривая на Дарью Ивановну.
— Пустяковина. Сегодня попробуем. Вы у меня уж и оставайтесь, пообедаем вместе.
К обеду пришла Катюша, совсем молоденькая, с припухшими губами и утомленными влажными глазами.
«Как же она живет? — думала Наташа. — Как?»
— Это от симпатии моей, — сказала Катюша и поставила на стол букетик из ландышей.
— Ах, уж эти симпатии, — сказала Дарья Ивановна, — одна канитель.
— Помалкивайте лучше, — огрызнулась Катя, — вам бы только запрячь девушку — и больше никаких.
— Ну, ну, — сказала Дарья Ивановна, — кипяток-девка. Вот в одиннадцать Поздняков на автомобиле заедет. Принарядись.
Когда пришли в сад, на сцене шла репетиция: горбун и горбунья пели шансонетку.
В оркестре сидел один пианист, рыжий человек, с равнодушными глазами.
— Вот, хозяин, новенькая, — сказала Дарья Ивановна, подвигая Наташу к большому усатому господину в цилиндре.
На столах, без скатертей, торчали стулья ножками вверх; какая-то баба в пестрой юбке протирала стекла на веранде.
За кулисами пахло сыростью, масляной краской и шипело электричество.
— Познакомьтесь, — сказала Дарья Ивановна и толкнула Наташу в маленькую уборную. Там сидели три девицы.
— А я никогда не поверю, что мужчины от женщин заражаются, — говорила маленькая брюнетка Аглая, — никогда не поверю. Другой налижется, как сукин сын, а потом — небось — женщина виновата.
— А если со мной случится что, я утоплюсь, — сказала Лидочка, тоненькая девушка лет семнадцати, с японскими тазами и движениями зверька, попавшего в клетку.
На Наташу не обращали внимания. Аглая и Лидочка были одеты мальчиками, а третья девушка, Соня, была в розовом коротком платье, какое делают маленьким детям, в розовых чулках и туфлях, а в руках держала куклу. От черных полос под веками блестели глаза. Кто-то крикнул:
— Пожалуйте репетировать.
Дарья Ивановна поставила Наташу перед рампою рядом с Соней.
Рыжий пианист забарабанил по клавишам, и Соня запела, поднимая розовое платье и неестественно пристукивая каблуками:
Соня делала глазки воображаемым зрителям, прижимала куклу к обнаженной груди и пела:
Дарья Ивановна заставила Наташу приподнять юбку. И Соня опять запела:
Наташе казалось, что это сон, что это не по-настоящему, что вот сейчас кто-нибудь засмеется и скажет: «Довольно», — и рыжий пианист, улыбаясь, перестанет барабанить по клавишам, и Соня сотрет румяна и наденет скромное платье. Но сон продолжался.
Пили, стоя у буфета, чай. Потом пошли за кулисы. Пришел венгерец с контрабасом и что-то говорил Соне на непонятном языке и обнимал ее. И контрабас чуть-чуть загудел, когда венгерец неосторожно
