Прорвались!
Каменная пустошь, свинцовое небо, наперегонки мчится 4 джипа. Все дороги ведут не в Рим, у вас устарелые сведения. Все дороги — в Сахару!
— Вот она, — Али показывает рукой на оранжевый кусочек, едва виднеющийся среди ярко–желтых просторов, — а как по–русски будет 'пустыня'?
Маленький отельчик в местечке Erg Chebbi полупустой, десяток верблюдов поджидают туристов. Не успев отдышаться, нас уже принимает в свои объятья бедуин Хасан.
Знакомит с 3–мя студентками из Лондона, которые вместе с нами будут ночевать в пустыне, сажает на верблюдов и в путь.
Сказать, что я испугалась, разглядывая с высоты 3–х метров землю – ничего не сказать. Я превратилась в ледяной монолит. Вцепившись в железную ручку–держалку всем телом и даже зубами, постоянно сползая вправо, и норовя упасть при каждом спуске верблюда с бархана, я испытывала нечеловеческий ужас и тоску. 2 часа таких мук точно не выдержу.
Верблюд постоянно фыркает и хрипит. Не понравилась я животному. Не любит он ежиков на горбу таскать.
Зато как веселился муж! Он оборачивался, и хохотал в голос!
'Дай камеру, сниму тебя для истории, если бы ты видела свое лицо…' Девчонки тоже счастливы на верблюдах, орут во все горло, руками–платками машут : 'Я Лоуренс Аравийский! Я пленница пустыни', короче, одна я кряхтела, как старая шарманка.
Но спустя 10 минут, как–то приноровилась, и смогла оглянуться вокруг.
А вокруг… Солнечный ласкающий луч разукрашивает пески во все оттенки оранжевого, красного и золотого. Легкий прохладный ветерок гладит лицо. И тишина. Лишь фырканье верблюдов. Лишь скрип песка под их копытами. Игра света и теней делает пустыню сказочно красивой. Это не реальность. Сахара – это вымысел. Мираж. Такой же, как замок из облаков, появившийся в предзакатном поднебесье. Солнце садится постепенно, не спеша, давая время насладится, пропитаться красотой пустыни.
2 часа по барханам – вверх, вниз, сгибаясь, зажмуриваясь от страха, когда верблюд словно падает на колени, скатываясь с песчаной горы. Еще один такой спуск, и я точно перелечу через голову животного, сделав в воздухе прощальное сальто. Поджимая ноги, чтобы верблюд их не сгрыз, чуть не вывернула колено. И заднее место получило порцию массажа на год вперед. Прощайте, зачатки целлюлита, вы пришли не по адресу.
Наш проводник – дедуля лет 70–ти, сухой, как пергамент, все эти 2 часа идет пешком, босиком, легко и не принужденно, словно парит над Сахарой.
Наконец–то сползаем с верблюдов, и в раскоряку шлепаем к месту ночевки.
Какая в пустыне тишина. Прямо ухо режет. А наверх бархана взбираться ооочень трудно.
Высунув языки, мы все–таки доползли на верх, проводить вечернее солнце. Я доползала на четвереньках… Девочки затихли и молча вздыхают, глядя на закат. Побродили по барханам еще какое–то время, а потом как побежали с горы: ветер в ушах свистит, дух захватывает, тапки в разные стороны разлетаются, на встречу — наш дед. Чай берберский несет, в кастрюле что–то варит.
Мы, съевшие за весь день пачку печенья (и англичанки так же питались) от вида еды впали в коматозное блаженство. Огромный тажин с дымящимся соусом, лепешки, и дыня на десерт – счастье есть. Оно не может не есть!
'Фатима, Хадижа, Аиша!', — стал вдруг кричать бербер. Испугавшись резкого помешательства проводника, мы с мужем оглядывались по сторонам, в поисках следов, по которым придется искать дорогу обратно.
Девчонки хохочут–заливаются. Оказывается, эти прозвища дали им бедуины, т. к. не могли запомнить европейские имена.
— Вэриз туалет, мистер? — спрашивает Фатима, она же – Луиза.
— Что? — не понял бербер.
— Туалет…
— А… вон туалет.
— Где, — прищуривает глаза девочка, пытаясь в темноте увидеть блага цивилизации.
— Сахара – туалет! — изрекает гордый сын пустыни.
Так незаметно спустилась ночь. И все стало черным вокруг. Я лежала на матрасе под звездами, слушая разговоры и смех девушек, доносившийся из палатки. А потом бербер принес гитару, и сказал: 'Играйте'. Девочки играть не умели, но что–то бренчали на струнах, и пели английские народные песни. Муж стал практиковаться в английском языке, расспрашивая о количестве братьев–сестер в европейских семьях, а также, что молодые студентки–медички знают о Ливане, и какими судьбами их занесло в Марокко.
Беседа получилась замечательная, я иногда вставляла (выкрикивала) слово, которое забыл муж…
Мы 'отрубились' на матрасах как бомжики, проснулись от кряхтенья дедули, который застелил нам постели чистыми простынками, положил одеяла и подушки в наволочках. Перебрались на человеческие постели и лежали, слушая Сахару. Вы знаете, какие там звезды? Огромные! Яркие и низкие. Млечный путь с поволокой, Большая медведица ухмыляется, а еще там была моя звезда, самая лучезарная – звезда мечты. Я смотрела на нее, пока глаза не слиплись и что–то загадывала…
Я в пустыне. Свершилось.
Звуки Сахары: шорох, шепот, ночь.
Шуршит кошка в палатке – ловит скорпионов, ее держат здесь специально. Шепчут юные искательницы приключений – молятся о любви.
Ночь звучит тишиной. Ночь с пустыней подруги по одиночеству.
Проснулись все сразу и резко, потому что пошел дождь. Закралась мысль, что это звезды сыпятся с небес – нет, капли. Похватали свои простынки–подушки и в палатку, где мирно спал мудрый бедуин. Он занес наши оставшиеся вещи, опять перестелил постели, выдал сухие одеяла и мы затихли под шелест дождя. А утром я пробудилась самая первая.
И в одиночестве полезла на барханы. После дождя песок стал тяжелым, лезть приходилось, втыкая ноги в песок, как скалолазы втыкают крюки в дырку скалы, взбираясь на вершину. Было 5 утра. Солнце еще спало. Ноги дрожали от усталости, но ощущение небывалой бодрости и радости переполняло душу. Полусонные девочки начали атаковать бархан: с разбегу, на четвереньках, и даже босиком. За ними плелся мой грустный ливанец — на Лоуренса он не тянул.
И мы встречали рассвет на высоком бархане. Солнце всходило прямо перед нами. Оно рождалось в это утро перед невольными свидетелями, оно смотрело на нас с удивлением и чуть зависло на расстоянии вытянутой руки. Девочки подпрыгивали от восторга. А мы просто стояли и смотрели, даже не могли фотографировать. К чему? Главная память – в сердце.
'Фатима, Хадижа, Аиша!'— разнеслось среди песков одиночества. Бедуин трубил о походе. Верблюды заждались. Мы сбегаем вниз. Нас ждет сюрприз. Очень важно и глубокомысленно сидит на корточках проводник. Перед ним коврик, на коврике: камни, склянки, пули и кинжал. Все добро нажито непосильным трудом, уважьте дедушку – купите. Англичанки присели рядом, разглядывают, охают–ахают, но не покупают, а я пошла налаживать контакт с верблюдом.
Прощай, Сахара.
Так быстро. Так мало. И много… Разве может быть мало звездного неба с россыпью жемчугов и каменьев… И оранжевые пески накрыли эмоциями с головой, закопали полностью, едва оставив щель для восторженного вздоха. Мало солнца, которое веками разукрашивает охрой и позолотой холодный утренний песок.
И через тысячу лет оно так же взойдет над пустыней, подарив ей надежду: ты не одна.
Совсем осмелев, отпускаю держалку и шелкаю фотоаппаратом. Верблюд перестал фыркать, мы с ним подружились. Он пахнет так странно, как будто сладко и резко одновременно. Именно пахнет, а не воняет.
Быстро надеваю крышку на объектив – начинается спуск с бархана. Вжимаю фотоаппарат в грудную клетку, чтобы не разбить, ну… благополучно скатываемся с горы. Еще килограмм ушел вместе со скрежетом зубовным. Пустыня покорена. Нет, мы покорены ею.
