- Печатала на машинке план, составленный Ланге. Из русских служащих в управе немецкий знаю только я, а солдат печатает одним пальцем.
- Ланге вам доверяет?
- Как и вам. Пострадавшая от советской власти. Была учителем, стала уборщицей.
- Это по-нашему! - сумрачно сказал Крайнев. - Семен, знающий три языка, сторожит коров, учительница немецкого моет полы, генералы Красной Армии валят лес в Сибири. После чего удивляемся: немцы уже под Смоленском!
Хозяйка не ответила.
- Надо предупредить людей! - сказал Крайнев. - Пусть убегают, куда смогут.
- Не получится.
- Почему?
- Не поверят. Мордехай сказал им: что немцы культурный народ, никого не тронут, они и рады верить.
- Кто такой Мордехай?
- Что-то вроде раввина. В его доме молятся. До войны это скрывалось, хотя многие знали. Теперь немцы не мешают, вот он и рад.
- Надо поговорить с Мордехаем!
- Донесет немцам. Знаю его - мой бывший тесть.
Брови Крайнева еще раз пошли домиком.
- Мы с Марком поженились в тридцать втором, - торопливо заговорила Валентина Гавриловна. - После института меня в Город распределили, он здесь заведующим жилкомунхозом был… Красивый - сил нет! Все бабы мне завидовали. Только зря. Три года прожили - детей нет. Мордехай шипит: 'Женился на гойке!…' - женщина всхлипнула. - В глаза говорил! Марк решил проверить, кто виноват? Завел сначала одну любовницу, затем вторую… Каждой обещал: забеременеет - разведется со мной, на ней женится. Ни с одной не получилось… Стал пить, гулять, деньги казенные промотал… В апреле был суд, дали восемь лет. Меня вызывали свидетелем - рассказать о моральном разложении мужа…
- Выступила?
- Отказаться было нельзя. Следователь так и сказал: 'Промолчишь - сама сядешь! Напишу, что вместе деньги народные пропили…' А я в глаза их не видела - Марк с любовницами кутил. Рассказала… Прорвало меня! Пять лет он меня перед людьми позорил! Мордехай после суда мне в лицо плюнул - оклеветала его сына. Молиться на него должна была, гойка!… При людях!… Все ему сочувствовали, не мне…
Крайнев накрыл ладонью руку хозяйки. Она благодарно прижалась к ней мокрой щекой.
- Русская традиция: жалеть виновного и ненавидеть правого, - задумчиво сказал Крайнев.
- В школе, когда видели с тряпкой, ухмылялись… Дескать, поделом! За что?…
- Почему не уволилась?
- Директор не отпускал - запретили. Сама уйдешь - посадят. Указ Верховного Совета: нельзя самовольно…
- Валентина… Можно так?
- Можно! - горячо ответила учительница. - Мы почти ровесники. Я видела твои документы - двенадцатого года. Я - десятого…
- Почему помогаешь нам? После всего?
- Немцы хуже! Наши измывались, но видели в тебе человека. Плюют, но ты для них свой. Потому, может, и плюют. А немцы… Ты для них раб. Провинишься - убьют и не вспомнят завтра.
- Да… - Крайнев забарабанил пальцами по столу.
- А ты?… - подняла голову Валентина. - Семья есть?
- Никого?
- Совсем?
- Совсем-совсем. Родители погибли, бабушка умерла год назад.
- Жена?
- Нет, и не было.
- Почему?
- Не случилось. То времени не было, то желания.
- Молодой, красивый, умный… Найдешь!
- Ты тоже. Кончится война…
- Не утешай! - отмахнулась Валентина. - После войны даже девкам мужиков не хватит - скольких убили! И скольких еще убьют…
- Кто знает? - наставительно сказал Крайнев, ощущая фальшь в голосе. - Поздно, Валентина. Постели мне на полу!
- Не будет гость на полу спать! - обиделась хозяйка. - Сама лягу!
- Женщина - на полу, мужчина - в кровати?! - возмутился Крайнев. - За кого ты меня принимаешь?
- Тогда ложись рядом, - спокойно сказала Валентина. - Кровать у меня большая, двоих выдержит. Не боишься?
Она посмотрела ему в глаза. Крайнев заглянул в них и понял: отказаться нельзя. Не простят…
9.
Советская власть дала Матвею все. Так считал он сам - до недавнего времени. Не случись в октябре семнадцатого большевистский переворот (позже его назвали революцией) в Петрограде, ковырять бы Матвею сошкой тощие земли в родной Грязновке до скончания века. Собирать скудный урожай, который к марту кончится, и тогда, чтоб не голодать, идти на поклон к мужикам позажиточней, просить хлебца взаймы, видеть их презрительные взгляды и униженно кланяться, кланяться… Так жил отец Матвея, Фрол, по-деревенски - 'балаболка'. Прозвище Фрол получил оттого, что говорить любил больше, чем работать. Потому и жил в покосившейся избе, в окружении рано постаревшей, сварливой жены и вечно голодных детей. По праздникам Фрол напивался и бродил по деревне, рассказывая, что скоро наступят другие времена, когда у власти окажутся бедные, а у богатых (Фрол называл их 'иксуплататарами') все отымут и отдадут неимущим. Откуда Фрол набрался таких мыслей, Матвей так и не выяснил - отец помер, когда ему шестнадцати не было. Фрол то ли в городе, куда время от времени ездил, наслушался, то ли брошюру запрещенную прочел. Мужики над речами Фрола посмеивались. Исправник, когда ему донесли, только рукой махнул: что взять с балаболки? Социалисты? В Грязновке? Где-где, но не там…
К всеобщему изумлению Фрол говорил правду. Грянул октябрьский переворот, и в Грязновку приехали суровые большевики. Они организовали комитет бедноты, а Фрола Спиридонова назначили председателем. Комитет быстренько растащил имущество помещичьей фермы, поделил земли и приказал долго жить. Членам комбеда досталась львиная доля чужого добра и лучшие земли, но богаче они не стали. Имущество большей частью было пропито, а земли, которые комбедовцы ковыряли так же лениво, как и прежние, родили плохо. Опять Фрол ходил на поклон к тем, кто ничего не получил при разделе. Опять над ним посмеивались. Фрола это бесило, отчего пил он все больше. В колхоз Фрол прибежал первым, думая, что там отвалится жирный кусок, но не тут-то было…
Матвей во всем походил на отца. Такой же приземистый, круглолицый, с маленьким носом-пуговкой и такой же любитель поговорить. В школе над ним потешался весь класс: вызванный к доске Матвей бойко тараторил урок, нес всякую чепуху, но зато не молчал, как другие.
- Ты, Мотя, думай прежде, чем отвечать! - укорял его учитель, но 'удовлетворительно' ставил. Мотя первым вступил в пионеры, затем - в комсомол. С такими учителя не связывались. Как активиста Мотю часто вызывали в райцентр, где разъясняли политику ВКП (б) и учили бороться с врагами. Бороться с кем было. При организации колхоза, в него вступили только бедные крестьяне, зажиточные отказались. Через год стало ясно, что зажиточные правы - колхоз нищал и разваливался. Председатель сельсовета, бывший красноармеец, но зять крепкого мужика Игната Тихонова, мер не предпринимал. И Мотя написал гневную заметку в газету.
Для гнева были основания. Тихонов давал Фролу Спиридонову в долг, но хлеб Фрол не возвращал - отрабатывал. Возвращать было нечего - урожай был слишком мал. Здоровье у отца было не то, скоро он и вовсе умер, работать приходилось подросшему Матвею. По семейной традиции этого он не любил. Была еще причина. У Тихоновых подрастала дочка, Ульяна, хорошенькая, румяная девочка, которая Матвею нравилась. Как-то он поймал ее в кустах и вволю натешился, тиская упругие груди и бедра. После чего братья Ульяны натешились с ним: по деревенскому обычаю поколотили. Били без злобы, но больно - чтоб впредь руки не распускал.
Районная газета заметку напечатала. На первой странице, под заголовком 'Новые эксплуататоры'. В заметке досталось всем - подкулачнику-зятю Тихонова, его кулацкой семье, обратившей в долговое рабство полдеревни. На самом деле на Тихонова работали только двое, да и те по доброй воле. Мотю за вранье ругали - даже родная мать. Жить в Гряновке стало невозможно, и он сбежал в райцентр, где сказал, что боится кулацкой расправы. Вернулся с людьми в фуражках. Они быстренько провели собрание, Тихоновых и еще две семьи признали кулацкими, имущество их передали колхозу, а самих погрузили в телеги и отвезли в для дальнейшей отправки в Сибирь. Матвею пришлось из Грязновки уехать - теперь его и в самом деле могли убить. Мать, собирая его в дорогу, даже не обняла на прощание.
- Отец, хоть лодырь, но зла никому не делал, - сказала сердито. - В кого ты такой?…
Матвея этот вопрос не занимал. В райкоме комсомола его приняли тепло и послали в область на курсы инструкторов. После них направили в Город. На курсах Мотю научили изучать директивы партии и неуклонно проводить их в жизнь. Говорить он умел, терять было нечего, инструктор райкома комсомола Спиридонов прославился своей непримиримостью к уклонистам и кулацким подпевалам. Ему поручали самые тяжелые дела, и он справлялся легко. Там, где другие сомневались, думали, опасаясь ломать судьбы людей, Матвей рубил сплеча. Оказалось, что именно это и требовалось. В двадцать Спиридонов стал секретарем райкома комсомола, в двадцать два - инструктором райкома партии. Коллективизация завершилась, кулаков выслали, но врагов у советской стране не убавилось. Теперь Матвей разоблачал вредителей и тайных троцкистов. Он первым брал слово на собраниях и клеймил врагов, не взирая на должности и заслуги. Первый секретарь райкома, старый большевик, как-то укорил его:
- Ты хоть думай, что говоришь! Человек с царизмом боролся, на каторге сидел, а ты на него - 'тайный враг', 'агент империализма'… Какой он агент? Ну, запутался, не с тем дружил когда-то, так что? После твоих речей его из партии погнали, а он эту партию создавал…
Разговор Матвею не понравился, и он позвонил начальнику местного НКВД. Тот пригласил к себе, молча выслушал и достал из ящика лист бумаги.
- Пиши! Все! Кого секретарь защищал, как советовал быть терпимым к врагам народа…
Матвей написал, и через месяц секретаря райкома арестовали. Вместо него прислали другого. Этот никого не защищал. Матвея он повысил до начальника
