быть, но она не верит. Ничего, что я только в белье? У меня нет другой одежды.
Крайнев кивнул и поставил карабин под вешалку.
- Нам надо поговорить, Соня! - сказал Гольдберг. - По-мужски.
Соня мгновение помедлила, но вышла. Проходя мимо вешалки, ловко забрала карабин.
- Всегда была трусихой! - заметил Гольдберг.
Крайнев расстегнул шинель и уселся напротив. Достал из кармана трубку и пачку табаку. Гольдберг жадно смотрел, как он набивает трубку. Крайнев нашарил в кармане обрывок немецкой газеты, бросил на стол. Гольдберг, не ожидая дополнительного приглашения, ловко скрутил цигарку и прикурил от керосиновой лампы. Крайнев воспользовался спичками. Некоторое время они молча курили, пуская дым к потолку. Цигарка Гольдберга кончилась первой. Он с сожалением примял огонек пальцами и положил окурок на стол.
- Хороший табак! Немецкий?
- Голландский.
Гольдберг завистливо вздохнул.
- Плен? - спросил Крайнев.
Гольдберг кивнул.
- Как уцелел?
- Выдал себя за грека.
- Поверили?
- Повезло. В институтском общежитии жил с Костей, греком из Одессы. Хороший парень, дружили. Научил меня болтать по-гречески. Не так, чтоб в совершенстве, но объясниться мог. В плену нас построили, стали выводить 'комиссаров' и евреев. Ко мне подошли. Говорю: 'Грек!' Смотрят волком. 'Юден? Папирен?' Какие у меня документы? Свои-то выбросил. Думал: 'Все!' Вдруг подходит офицер и - по-гречески. Воевал он там… Разговариваем, он улыбается. Видно, приятно вспомнить. Говорит мне: 'Повернись боком!' Встал. Он тычет пальцем: 'Греческий профиль! Нихт юден!' Стал я Павлиади Константином Дмитриевичем, военврачом третьего ранга, родом из Одессы…
- Дальше! - потребовал Крайнев.
- Загнали за проволоку. Пустое место, ни еды, ни воды. Голыми руками рыли норы, как звери. Первыми умерли раненые, потом пришла очередь здоровых… Ваши бойцы пережили, знаете. Все б передохли, если б не понадобилось чинить мост, взорвали его наши перед отступлением. Погнали на работы, а рабочую скотину принято кормить, - Гольдберг усмехнулся уголками губ. - Хотя какой там корм! Баланда из брюквы. Женщины нас спасли, простые деревенские бабы… Каждое утро у моста с узелочками. Немцы на них и кричали, и били, и даже в воздух стреляли - все равно! Охранникам надоело, престали. А бабы кто картошки, кто хлеба, кто яичко вареное, - голос Гольдберга вдруг дрогнул. - А ведь сами не сытые и дети у них! Я там поклялся: выживу, приеду в те места, и буду лечить этих баб, детей их до скончания века!…
- Дальше!
- Погоди! - Гольдберг оторвал от куска газеты клочок, не спрашивая, отсыпал табака из пачки Крайнева и свернул вторую цигарку. Прикурил от лампы. - Не просто это. Лучше с самого начала.
- Давай! - согласился Крайнев.
- Соня тебе рассказывала… Не был я в институте бабником! В том смысле, что не бегал за ними. Они бегали. Папа с мамой мои постарались, рожа красивая, девки и млели. А мне что? Возьмут за ручку, отведут в комнатку, напоят-накормят, постельку расстелют… Зачем отказываться? Некоторые потом в деканат жаловались: не женится! Вызывают: 'Обещал?' 'Нет!' - отвечаю. Они - к ней: 'Обещал?' 'Нет, но я думала…' Мне выговор по профсоюзной линии - учись дальше! Был бы комсомольцем, исключили б и выгнали. Что взять с несознательного?…
Соню я на последнем курсе заметил. И сгорел. Не потому, что красивая, красивых хватало, вдруг как ударило: 'Моя!' Начал ухаживать - фыркает! Репутация у меня среди девушек к тому времени была хуже некуда. Отворачивается, а меня еще больше к ней тянет… Чего только не делал: клялся, что никакой другой для меня не существует, уговаривал, на коленях стоя… Поверила. Но чтоб до свадьбы… Думать не моги! Я и не настаивал. Рад был, что согласилась…
Гольдберг зло бросил цигарку на пол.
- Свинья грязи найдет! Все было хорошо, да потянуло на сторону. Привык с женщинами, не мог воздерживаться. Подцепил какую-то б… на улице, в институте искать боялся, она и наградила триппером. Две недели до свадьбы, отложить никак нельзя - конец любви, а у меня с конца капает. Жених, мать его… В больницу не пошел, боялся выплывет, лечился сам. Промывал, порошки пил - помогло. То есть клинические проявления исчезли. Но я же врач и знаю: надо выдержать срок, чтоб удостовериться в полном выздоровлении, иначе заразишь партнера. Как я мог Соню?! Мою Сонечку… Тут свадьба, первая брачная ночь. Легли с ней, вижу - ждет, а я не могу… - Гольдберг сжал кулаки. - Обещал, в любви клялся, а сам… Придумал: нервы! Вижу: не верит! 'Ладно, - решил, - через неделю излечение подтвердится, поправим!' А через неделю - повестка из военкомата! Армия, госпиталь, плен… - Гольдберг вздохнул. - Мост отремонтировали, вернули нас в лагерь подыхать. Тут и случились вербовщики. Не хотите, мол, послужить третьему рейху в охранной роте? Большевики бегут, война скоро закончится, пора думать о себе. Немцы - культурная нация, хорошее питание, одежда, теплые казармы. Многие подписались, в том числе и я…
- Присягу фюреру давал? - спросил Крайнев.
- Давал. Твои тоже давали.
- Моим я велел, а тебе кто?
- Сам. Жить хотелось.
- Дальше!
- Кормили и вправду сносно, одели, обули. Только из казармы - ни шагу, увольнение редкость, да и то в сопровождении немца. В остальное время стой на вышке или у ворот, охраняй станцию. Я, правда, не охранял, врач все-таки. Немцы русских лечить не хотели, взяли меня. Народ в роте собрался разный, сволочи много. В глаза меня 'жидом' звали, в бане приглядывались, не обрезан ли, - Гольдберг опять усмехнулся уголками губ. - К счастью, отец у меня атеист, врач, мама и вовсе русская, крестила меня в младенчестве. Я не знал. Мать призналась, как в армию шел. Крестик дала, я его в карман сунул да потерял где-то. Не верил. Хоть не комсомолец, но атеист. На собраниях говорил: 'Бога нет!', хоть за язык не тянули. Вспомнил мне Господь те слова…
Стало мне ясно: в роте не заживусь. Найдется рьяный, стукнет немцам, те долго разбираться не станут… Что делать? Бежать? Станция в черте города, везде охрана, патрули. Некоторые пробовали. Ловили и расстреливали перед строем. Случай подвернулся - съездить в округ за лекарствами. Этим занимался немец- врач из местного гарнизона, но он проштрафился и загремел на фронт. Послали меня. Дали немца в провожатые. Лекарства мы получили, но возвращение отложили. Немцу захотелось гульнуть, у них служба тоже не мед. Тогда я и решил: Сейчас или никогда! Деньги имелись, получку немецкую не тратил, как другие, накупил немцу выпивки, закуски… Наливал, пока тот свалился. Сам - на базар. Нашел какого-то спекулянта. 'Поменяй, - говорю, - форму на гражданку'. Он носом закрутил, я ему - часы, которые у немца с руки снял. Отвел он меня в переулок, дал вместо мундира какую-то рванину. Вместо сапог - опорки разбитые. Сапоги я отдавать не хотел, так он предложил за них документ, с которым немцев можно не бояться. Понял, гад, кто я. Согласился. Даже обрадовался. Потом разглядел: бумажка липа-липой, показывать ее немцам - петлю себе выпрашивать. Выбросил. Взял ноги в руки - и к Соне!
- Почему к ней?
- Долго рассказывать.
- Я не спешу.
- В лагере у нас дед один был. Годами не старый, лет пятидесяти, но все 'дедом' звали. Выглядел серьезно, хоть обозник всего-навсего. Бывший монах, отец Григорий. В двадцатых годах монастырь разогнали, монахов кого сослали, кто сам ушел. Отец Григорий пристроился в колхозе коней смотреть. У него хорошо получалось, не трогали. Как война началась, мобилизовали вместе с лошадьми. В лагере он не таился, люди к нему потянулись. Верующие и атеисты. Там слова доброго ох как не хватало, а монах утешит и ободрит. Многие крестились. Сидели мы как-то с отцом Григорием, о боге беседовали, а меня вдруг как прорвет! Слезы ручьем, рыдания… 'За что?! - кричу. - За что это все мне?! Чем я перед богом провинился?…' А монах меня по голове гладит: 'Рассказывай!' Я и выложил - все, что от других таил. Как пил, гулял, обижал людей. Про женщин, мною брошенных, про болезнь стыдную, Соню, так и не ставшую женой… Рассказываю, плачу, а он меня по голове гладит. Как закончил, говорит: 'Господь тебе милость великую даровал: при жизни страданием грехи великие искупить. По смерти не прошел бы ты мытарства небесные. Радуйся и благодари Господа! Вижу: полностью сердце ему открыл, во всех грехах покаялся!' Накрыл мне голову полой шинели и грехи отпустил. После велел: 'Молись! Господу нашему и Богородице-заступнице. Своими словами молись, как сердце чувствует. Я послушался…
- Что с ним стало? Монахом?
- Не знаю. Я немцам пошел служить, он в лагере остался. Он не ругал меня, даже не отговаривал. Сказал на прощание: 'Бога не забывай!' В первом же увольнении я сходил в церковь, купил библию, иконку Богородицы. Иконку повесил над койкой. Многие смеялись: 'Жид Богородице русской молится!' Скудные умом, они даже не знают, что Дева Мария - еврейка… Я не обращал внимания на насмешки, молился. Утром, вечером, днем. Другой раз ночью проснусь - и ночью! Не за себя, Соню. Немцы евреев повсеместно расстреливали, а я знал, что Соня в Городе осталась. Просил: 'Смилуйся, Господи! Спаси рабу твою! Она хоть и не крещеная, а душой христианка. Убереги ее от напасти, проведи сохранно по путям твоим!' И Богородицу просил. Раз как-то в казарме никого не было, молюсь ей, истово, вдруг вижу: дрогнул лик на иконе. Пошевелила губами Пречистая, будто сказать что хотела. Протер глаза - недвижим лик. Но я понял: знак! Увижу я свою Соню!…
- Долго шел? - перебил Крайнев.
- Долго. На большак не выходил, кружными дорогами. Просил милостыню, подавали. Когда спрашивал, отвечал: 'Домой из плена иду'. Не было случая, чтоб в дом не впустили. Если в деревне немцы или полицаи злые, предупреждали, прятали. Добрых людей Господь посылал… Один раз на патруль нарвался, остановили. Думал: 'Убьют!' Стал молиться, чтоб не умереть нераскаянным. Немцы увидели, что крещусь и кланяюсь, плюнули и уехали. Сохранил Господь… Под конец пути морозы начались, обмерз сильно - одежка худая совсем. Раз в стогу ночевал, утром еле поднялся - так застыл. Милостью Божьей добрался до Городского района. В первой же деревне все рассказали. О евреях спасенных, тебе и Соне…
- Обиделся?
- Не то слово! Ножом по сердцу. Первая мысль: 'Убью обоих!' Даже топор у хозяина присмотрел…
Крайнев покрутил головой, разглядывая углы.
- Не брал я топора… Первый раз с лагеря лег, не помолившись, и увидал во сне отца Григория. Смотрит сердито: 'Я велел тебе Бога не забывать! А ты? На кого ропщешь? Просил Господа и Богородицу жену сохранить - вняли они молитвам. Чего еще? Неблагодарный! На кого зло точишь? Человек ее от верной смерти уберег, приютил, обогрел, счастливой сделал, а ты убить? Иди к нему, кланяйся в ноги и благодари! Руки целуй! Смилуется - вернет тебе жену…'
