элементарного прикосновения к подушке, даже некоторую тревогу начала вызывать у него на третьи сутки пути. «Что за сонная болезнь такая? — думал Аугуст, — не заразился ли я напоследок от лесных клещей энцефалитом каким-нибудь, про который нам профессор Адель объяснял, когда Кугеля хоронили?… Хорошенькое дело: непосильные кубонормы за три года не уморили, а маленький жучок..», — и Аугуст выключился, уснул…
С какого-то неуловимого момента друзья стали общаться минимально: каждый был погружен в свое, или занимался своим. Буглаев пил, или лежал и пялился в потолок стеклянными глазами. Аугуст, со своей стороны, смотрел в окно и думал невесть о чем, а потом заваливался на полку и спал. Он давно уже перестал задавать себе молчаливый вопрос, отчего они едут вместе и зачем он понадобился Буглаеву. Аугуст просто ложился и спал, и ему снилось все подряд — хорошее и плохое. Когда снилось хорошее — он просыпался и радовался снам, копошась в них и припоминая подробности; когда плохое — он просыпался и радовался, что это был всего лишь сон. К лени и неге привыкаешь быстро: Аугусту уже хотелось ехать и ехать так дальше без остановки — десять раз вокруг земли, а после еще сто. Три дня пролетели для Аугуста незаметно, и вместе с ними пролетали мимо города — Чита, Улан-Удэ, Иркутск, Красноярск, Новосибирск, еще какие-то станции, разъезды и полустанки. А Россия все не кончалась. Теперь, когда Аугуст ехал по этим нескончаемым просторам добровольно, свободным человеком, громадность страны вдруг потрясла его: а ведь они и половины ее еще не проехали! Каким же безумцем надо быть, чтобы пытаться захватить такие просторы? Они же проглотят без остатка и растворят в своих лесах и болотах любую армию мира! И другая мысль поразила Аугуста: победа-то Советского Союза в этой войне была неминуемой! Неужели, понимая это, все равно потребовались Сталину такие чудовищные, «самоотверженные» жертвы от народа? Не намного ли мудрей Сталина был когда-то фельдмаршал Кутузов, который запустил французов поглубже на территорию России, и бросил их там на произвол судьбы, отдал на свободное растерзание лесам, болотам и бесконечным просторам, ни слова не понимающим по-французски.
«Теперь, после трудармии, все эти леса должны немецкий в совершенстве знать», — подумал Аугуст и засмеялся, и стал тут же имитировать чихание, чтобы Буглаев не пристал с вопросами. Но Буглаеву было все равно: Буглаев смотрел в потолок и не моргал…
После того, как проехали Новосибирск, Аугуст начал собираться на выход, как парашютист готовится к прыжку: внутренне группируясь. Нужно было настроиться на новый раунд испытаний. Аугуст хорошо понимал: скоро он покинет мягкий вагон, и начнется жесткая жизнь: не лагерная, конечно, свободная, но свободная — это еще не значит, что легкая и счастливая. Возможно, что как раз наоборот…
Ему оставалось ехать до Омска не более десяти часов — так сообщил проводник. Аугуст взволновался, вышел в коридор, помаялся там, снова зашел, опять вышел, постоял у окна, вернулся, сел на свой мягкий диван. Буглаев отчего-то тоже забеспокоился, стал заговаривать с Аугустом о каких-то пустяках, заглядывать ему в глаза, и чувствовалось, что он хочет сказать Аугусту что-то особенное. Что ему жаль расставаться, наверное. Что ж, Аугусту тоже было жаль: сдружились ведь. Но что поделаешь: жизнь сводит — жизнь разводит. Да, нелегко будет прощаться. Но это неизбежно. Не об этом ли хочет сказать Буглаев? Однако, бывший бригадир восьмой бригады посидел напротив, побарабанил пальцами по столику, пощелкал ногтем по стаканам, затем встал, надел пиджак, взял стаканы со стола и ничего не сказав, вышел из купе. Наверно, к проводнику опять, пить. Ну и Бог с ним: меньше слов — меньше слез.
Аугуст откинулся на мягкую спинку дивана и прикрыл глаза: на леса смотреть не было охоты. Он стал представлять себе один из дней счастливой жизни. Было лето, июнь, река Иловля, они с Вальтером вдвоем, раннее утро, покос. У них с вечера был установлен кубарь под кустами, и они полезли его доставать. А Вальтеру лет семь всего, маленький еще. Но обязательно хочет первым кубарь зацепить, чтобы ощутить: есть в нем рыба или нет. Вечером в реке бабахал жерех фунтов на двадцать, не меньше, и Вальтер, дурачок, вообразил себе, что жерех, вослед за мелочью в кубарь забрался: он обязательно хотел первым ощутить буйство пойманного жереха. Аугуст говорил ему: «Дай я, там глубоко, тебе выше головы». Но Вальтер уверял, что ему как раз до подбородка будет — он проверял вчера. А накануне зарница играла на горизонте — где-то выше по реке гроза гуляла. Наверно, хорошо пролилась, потому что вода в речке поднялась на несколько сантиметров. Разделись, полезли в воду: Вальтер впереди, Аугуст сзади. Аугусту по грудь, Вальтеру — по ноздри: идет на цыпочках, голову задрал, губы трубочкой, бормочет: «Там жерех, там жебрбрбуль… там он, Аугубрбрбуль… волну-то не гони на меня, смотри кусты как трясет, сейчас веревку нащупаю, где-то тут веревкабрбульбр…», — едва успел его его Аугуст за волосы над водой приподнять, а он протестовать: «Отпусти, а то дна не чувствую, где-то тут вербрбульбр…», — и вот уже нырнул, достал конец веревки с кубарем, а в полный рост встать не может и из под воды что-то дальше булькает интенсивное про жереха. Опять же за волосы приподнял его над водой Аугуст, а Вальтер вопит: «Есть жерех, пудовый, уперся!». Жереха не оказалось — кубарь за корчь зацепился, но рыбы все равно оказалось много в кубаре: весь день ели сладкую уху и соседей угощали. Аугуст дразнил Вальтера: «Жеребульбульбуль», а тот падал на спину и хохотал, пацанчик наш золотой…
Аугуст так четко все это видел, так глубоко был там, в том июне, на том лугу, что даже вздрогнул, очнувшись, от короткого рыка двери, впустившей в купе Буглаева. Аугуст расстроился: такую картину спугнул, эх…
Буглаев был уже выпивши, но принес с собой еще две бутылки настоящей «Московской», а также батон колбасы и буханку хлеба; сел, молча принялся организовывать стол, ломать, резать, откупоривать; достал вымытые стаканы из карманов пиджака. Разлил в оба стакана. Аугуст сказал:
— Я пить не буду: мне скоро сходить.
— Ехать еще долго. Мне с тобой поговорить надо, Август.
— Поговорим без водки.
— Без водки не получится. Тема сложная.
— Тем более.
— Нет, не «тем более», а более чем более. Выпей, Август, я тебя прошу… Януарий, дорогой друг, выпей, пожалуйста, немножко совсем, чуть-чуть: ровно столько, чтобы сердце твое потеплело, подобрело… У тебя ведь от водки сердце добреет, я знаю — не как у многих… Выпей, прошу: у меня к тебе просьба одна есть, а попросить могу только если выпьешь. Такая вот особенная просьба…
— Твоя особенная просьба в том, чтоб я выпил?
— Нет, другая. Чтоб ты выпил — это предварительная, как увертюра к опере. Ты когда-нибудь слышал оперу без увертюры?
— Не слышал никакой.
— Вот! Выпей!
— Бригадир, не могу! Ну, выходить мне скоро, я пьяный буду, а мне надо столько еще всего сообразить, пересаживаться надо, билет брать…
— Я помогу тебе сообразить что надо… У меня выход есть для тебя, Аугуст… тебе не надо сходить в Омске…
— Чего? Как это — не надо. Ты что имеешь в виду такое?
— А вот выпей, и скажу. Мне надо, чтобы ты что-то прочел. Чтоб ты много выпил — я и сам не хочу. Только чуть-чуть. Давай-давай: опрокинь, и начнем.
— Что начнем?
— Разговор начнем, ради которого я к тебе еще в лагере подкатился, вместе ехать предложил…
Аугуст был ошарашен и заинтригован, и он понимал, что обратно все это, что только что прозвучало, уже не отмотаешь, и что продолжение — неизбежно. Поэтому он одним махом выпил водку и уставился на Буглаева:
— Ну?
— Спасибо, Август. Теперь слушай: тебе надо со мной доехать до Свердловска, — и Буглаев снова плеснул Аугусту водки в стакан.
— Как это — до Свердловска? Я до Омска еду. У меня до Омска билет!
— У тебя билет до Свердловска, а не до Омска…
Аугуст был совершенно сбит с толку:
— Ты что, мне билет до Свердловска взял? Зачем?
