споро, не балаганили, время не тянули. К концу обеда подоспел и председатель. Рукавишников поел со всеми, распорядился чтоб назавтра стропила уже стояли, и убежал. «Хотя б для виду потюкал, Иваныч, за плов-то отработать бы надо, а?», — шутливо крикнул-поддел его, убегающего, кто-то из мужиков. Рукавишников лишь рукой махнул на прощанье: «Меня сейчас самого тюкать будут…».
— Обратно на райком вызвали, стружку сымать, — посетовал мужик, в паре с которым Аугуст пилил доски (Аугуст еще не всех знал — кого как звать), и добавил: «Золотой мужик Иваныч, председатель наш, ну чистой пробы золотой, я тебе скажу. Еще узнаешь».
Назавтра к вечеру сруб вырос на два венца, и новая крыша села на место, а к концу недели домик был готов к заселению — уже с дополнительным окошком, застекленными рамами, деревянным крылечком и даже дощатым полом во всей избушке. Величайшего дефициту — досок и гвоздей, вместе с необходимым инструментом председатель выделил Аугусту сверх того, так что крохотные сени, полати, стол и лавку Аугуст изготовил уже самостоятельно, частью постигая плотницкие премудрости на практике, частью следуя ценным советам Серпушонка. Тот, явившись в дом, прежде всего предупредил Аугуста: «Берегись крыс. Заведи кота или таксу». Обследовав все углы на предмет наличия этой кары божьей, Серпушонок успокоился и принялся ладить печку в доме, которая оказалась очень даже эффективной и старательной, и уже при первом же, пробном прогоне дворовым бурьяном и деревянным строительным мусором прогрела домик до атмосферы чудесного, старинного уюта: впору лезть на полати, располагаться там поудобней, и слушать длинную-длинную сказку про добрых волшебников, которые придут и всех одарят счастьем…
Серпушонок, которого Аугуст величал не иначе как Андрей Иванович, вообще уже не хотел уходить отсюда — возможно, именно из-за оказываемого ему тут почета и уважения, — и все поучал, наставлял и подсказывал. Врал он при этом как три Мюнхаузена, перемноженные друг на друга: например, как он клад с золотом в старой печке нашел и Семену Буденному отдал, а тот на эти деньги арабских скакунов купил и от конницы атамана Мамонтова благополучно удрал по степи, потому что Мамонтов на своих клячах скакал со скоростью шестнадцати узлов, а Буденный на арабских конях — до двадцати двух узлов давал, и даже двадцать пять — если коню маузер к виску приставить. Выяснилось, что Андрей Иванович Серпухов успел послужить царю Николаю Второму в должности матроса балтфлота. Установить, где он врет, а где говорит правду было совершенно нереально.
Уважение, выказанное ему народом «Степного», поразило Аугуста: ведь он был совсем еще чужаком здесь. Оказывается — нет, уже не чужак, потому что трактор починил, потому что он тракторист теперь. Кузнецы и трактористы: эти представители громовержца Ильи пророка и всех огненных богов древности были наиболее уважаемыми людьми на селе, сменившими изгнанных коммунистами пророков и святых угодников. Железный конь пришел на смену крестьянской лошадке, которую либо съели, либо мобилизовали в армию, на лесоповал, на великие стройки коммунизма. А трактор остался, потому что его нельзя есть. И трактор спас деревню. И город он тоже спас: тот самый Город, который постоянно хочет кушать. За эту безжалостную прожорливость советская деревня крепко недолюбливала города, но вынуждена была терпеть их и кормить: ведь именно из городов поступали на село трактора — последнее спасение деревни. Круг замыкался, реализовав ленинскую идею о смычке города и деревни: союзе двух обреченных, скрепленном тракторами.
Во многих крестьянских домах даже при коммунистах упрямые, несознательные старики продолжали вывешивать в красном углу вместо портрета Ленина или Сталина, чудотворные иконы, доставшиеся им от предков, но в одной избушке «Степного» довелось Аугусту как-то увидеть над лампадкой закопченную фотографию трактора: вырезку из газеты. В той избе сосуществовали в мире и согласии два поколения крестьян: молодое заменило икону на трактор, а старое по привычке крестилось на «образа».
Понятно, что Аугусту помогали в «Степном» не только потому, что он отныне, верхом не железном коне представлял собой элиту сельского общества; ему помогали, потому что так, миром, деревня привыкла выживать испокон веков. Но и трактор играл свою существенную роль, поэтому каждый из добровольных помощников-строителей старался покрепче запомниться новому трактористу, по доброй воле которого может и стожок приплыть из степи прямо во двор, и приусадебный участок вспахаться по щучьему велению — быстро и качественно. В небе — молчаливый Бог, в Кремле — грозный Сталин, а на деревне — Тракторист. Во имя Отца, и Сына, и святаго Духа. Аминь.
На своем подворье познакомился Аугуст и со всеми земляками-немцами — и с Трюммерами, и с Вальдфогелями, и с Аабом, и с Вентцелем-старшим (младший сидел в тюрьме: в сорок третьем дезертировал из трудармии и был задержан в родном селе на Волге). Каждый приходил с подарком или с гостинцем: кринка ли молока, пяток гвоздей, полотенце-рушник или горшочек вареной картошки: добро прибывало вместе с пожеланиями обжиться поскорей. Каждый интересовался есть ли у Аугуста семья. Все хотели знать, когда он привезет мать. «Как только дом будет готов», — отвечал Аугуст. Он соорудил удобную лесенку на полати и полагал, что мама будет спать там: там теплей всего. Себе он соорудил что-то навроде кровати на деревянных колодах. Набитый сеном матрац и подаренная перьевая подушка с верблюжьим одеялом, полученным лично от председателя, делали его лежбище почти райским. С печкой, кроватью, столом и большой керосиновой лампой на нем хижина из крысиной конуры превратилась в маленький дворец для сельского строителя социализма.
Кстати сказать, посетивший Аугуста Вентцель, подаривший ему две оловянные ложки и табуретку, озадачил Аугуста вопросом, начал ли уже Аугуст отмечаться в спецкомендатуре. «В какой еще спецкомендатуре?», — спросил Аугуст, почуяв неладное. Ведь что-то на эту тему ему и в лагере говорили, выдавая документы: ему предписывается по прибытии на место стать на какой-то там спецучет. Так что слово это он уже слышал, но забыл. Забыл начисто в суете последних недель.
Вентцель объяснил ему, что все они раз в месяц должны ездить — хоть в пургу, хоть в бурю, хоть сквозь всемирный потоп — в Семипалатинск, к капитану Огневскому, и там отмечаться, то есть удостоверять факт наличия: что ты на месте, короче, и не отбыл тайным образом назад, в Поволжье. Эти спецкомендатуры существуют уже давно, с начала года, просветил Аугуста Эмиль Вентцель: они существуют при отделениях НКВД там, где компактно собраны для проживания депортированные немцы; а там, где немцы расселились сами, то это теперь их собственная проблема, и добираться до спецкомендатур они должны сами. Но если не явишься, то могут и посадить: как бы за дезертирство.
— То есть мы остаемся врагами в глазах советской власти? — хотел знать Аугуст. Но Вентцель лишь пожал плечами: Вентцель был воробей битый, и цену чириканью знал.
Обеспокоенный услышанным, Аугуст сообщил о своей проблеме Рукавишникову. Тот сказал, что послезавтра едет в Семипалатинск, так что решим, дескать, эту твою проблему — не волнуйся. Поволноваться, однако, пришлось — да еще как!
День начался хорошо: ехали по первому снежку, было тихо и слегка морозно, фары празднично прыгали по принаряженной белой степи, за грузовичком крутился веселый хвост поземки, светлеющее небо впереди сулило удачный день: предстоящая зима объявляла о своем приближении радостной, белоснежной улыбкой.
Сначала сдали молоко, потом Рукавишников подвез Аугуста к зданию НКВД и велел ему все разузнать про постановку на учет и ждать его, Рукавишникова, который должен был где-то в партийных инстанциях держать отчет о подготовке скота к зиме. «Буду не позднее трех, — пообещал председатель, — ты до той поры, скорей всего, давно уже отстреляешься, можешь по городу походить; но в три жди меня тут у входа как штык».
Комнату спецкомендатуры дежурный указал Аугусту сразу и, проверив бумаги, пропустил его. Очереди не было. На двери висела табличка с нужной фамилией: «кн. Огневский». Аугуст постучался и вошел, стал на пороге. Невзрачный конопатый офицер в звании капитана — Огневский — сидел за столом и читал газету «Правда».
— Что? — спросил он.
— На учет стать.
— Немец?
