— Да.
— Давай сюда бумаги.
Аугуст подал документы. Капитан пренебрежительно полистал его туда-сюда.
— А демобилизационное направление где?
Аугуст подал ему и эту бумагу. Капитан начал читать, и глаза его стали округляться:
— Эт-то что еще такое? Ты два месяца назад должен был в Чарске отметиться. Где отметка? Скрывался, гад? В Поволжье ездил?
— Я в колхозе «Степной» работаю…
— Что? В каком еще колхозе? Тебе что — закон не писан? Советские законы не для тебя пишутся? Всем на учет надо становиться, а тебе — не надо? Над нашим советским законом издеваться вздумал? Мало того, что товарищ Сталин вас на плодородные земли переселил, работу вам дал, пособия дал, законами оградил от всенародного гнева, так вы еще над ним же и издеваться вздумали? Да ты знаешь хоть, что я с тобой за это теперь сделаю? Ты понимаешь хоть — чего ты натворил? Ты дезертировал! Ты не явился по месту назначения! Ты где был все это время? Где шпионил?
— Я мать искал! — белыми губами прошелестел Аугуст, выжимая из себя последний голос. Так страшно, как в этот миг, ему даже в лагерях никогда не было. «Все, — подумал он, — двадцать лет. Мать даже не узнает куда я девался, почему не приехал за ней…».
— Пожалуйста… — сказал он, и голос отказал ему окончательно.
— Э-э, нет! — вскочил с места капитан, — для «пожалуйста» уже поздно. На тебе бумагу: садись пиши где был, с кем встречался, что кому передавал. Все пиши! Чем больше сам сообщишь, тем лучше тебе же будет. Вон туда садись, за тот стол: не ко мне же сюда, на чистое! Преступник!
Горло вдруг отпустило. Аугуст поднял голову и сказал:
— Я не преступник! Я мать искал! Нашел ее в Копейске, и приехал сюда работать. К председателю Рукавишникову в колхоз. Я не скрывался. Вот же я — пришел же!
Капитан опешил от такой наглости, однако немного и притих:
— А ты еще и борзый, оказывается! Я ему, находясь при исполнении, говорю: «ты преступник», а он мне нагло в лицо отвечает: «нет, не преступник». Конечно, ты преступник, негодяй, потому что ты преступил закон и не явился в недельный срок на регистрацию. И меня это даже не удивляет ни черта: враг народа — он враг народа и есть.
— Я не враг народа! — закричал тогда Аугуст, не выдерживая этого страдания больше, — а если бы я был враг народа, то Сталин бы меня не отпустил из лагеря! Я три года лес валил для фронта, для победы! Мне лично Сталин — мне и другим, и мне лично! — благодарную телеграмму прислал, начальник лагеря торжественно зачитывал! Так что же, по-Вашему: Сталин не прав был, получается?..
Энкавэдэшник побелел:
— Что ты сказал? Что ты только что сказал? Сталин не прав был?
— Нет, я не сказал, я спросил: раз меня Сталин выпустил, значит я не враг больше, а Вы говорите, что я — враг. Значит, по-Вашему, Сталин не прав, получается?
— А ты — птица, оказывается! — растерялся Огневский, — ты — еще та птица, как я посмотрю, не рядовая… ладно, разберемся… а ты пиши, пиши, всю правду пиши, а уж мы разберемся… не с такими разобрались уже… вот ведь негодяй… недаром великий русский писатель Илья Эренбург каждый день призывал нас: «Убей немца!», «убей немца»… правильно призывал товарищ Эренбург… а ты пиши, пиши, умник…
Писать Аугусту было сущей мукой: он писал с большими ошибками; никто не учил его писать по- русски. Он, вспоминая русские буквы, которые кое-как выучил в лагерях, воспроизводил теперь на бумаге то, что хотел бы сказать, но накарябав, понять собственного написанного уже не мог и сам.
— Так, ага: шифруешь, подлец, следствию трудности создаешь! — возликовал капитан, заполучив, наконец, листок Августа в руки, — ладно, шпиончик: посмотрим, как ты дальше запоешь! — и он вызвал дежурного и приказал запереть Аугуста: пока в подвале здания — до выяснения обстоятельств. Документы Аугуста — и это было самое ужасное — остались у капитана Огневского.
Подвальный карцер был чист, решетка свежевыкрашена в зеленый цвет. В углу, на цементном полу, уткнув голову в колени сидел еще один задержанный. Услышав шаги, он вскочил на ноги и воззрился на пришедших. Изумленный Аугуст узнал в нем Абрашку Троцкера — немца поневоле из лагеря «Свободный». Тот тоже моментально опознал Аугуста, и в восторге протянул к нему руки:
— Стагрый дгруг Август! Януагрий! Какая счастливая встгреча! И какой чегрный юмогр оджновгременно — с учетом конкгретного места встгречи! Какими судьбами тут? Пгриблуденко засадил?
— Нет, Огневский.
— О, это тоже большой пгрохвост, но поменьше гразмегром, чем Пгриблуденко. Хотя тгрудно сказать. Огневский — евгрей, а Пгриблуденко — хохол. Так что очень тгрудно сказать… Значит, ты тут за нагрушение грежима грегистграции… понятно, понятно… Но грассказывай же, грассказывай: ах, как я искгренне град тебя видеть, Август. Ты мог бы стать настоящим евгреем, если бы им гродился: такой ты хогроший человек. Стагрый Тгроцкер добгро всегда помнит: как ты мне тогда звегробою и чабгреца пгринес из леса, когда я уже граспгрощался с жизнью… Догрогой ты мой Август! — Абрашка чуть не плакал от радости.
— Я тоже рад тебя встретить, Абрам, хотя лучше бы не здесь, а на воле, — вздохнул Аугуст, — ты-то как сюда угодил?
— Чегрез Пгриблуденко — чтоб его мамонты обосграли! За градиопгрием в пользу иностгранного госудагрства. Навегрно, шпионаж тепегрь лепить будут. Пгроклятая моя евгрейская судьба!
— Ничего не понял. За какой еще радиоприем в пользу иностранного государства? Ты что, Абраша, мухоморов объелся?
— Это Пгриблуденко мухомограми завтгракает, чтоб ты знал, Август! У меня градиопгриемник был: хогроший человек подагрил. Тепегрь уже конфисковали. А тогда включил я его, а он не гработает. Лампы гогрят, и шипит как кобгра, а не гразговагривает. Почитал я пгро градио все подгряд: антенна нужна пгравильная, оказывается. Кагртинка была нагрисована, как антенну на кгрыше сделать. Соогрудил стгрого по инстгрукции. Вочкнул. А оно как заогрет по-итальянски!: опегретту как граз пегредовали. А соседи милицию позвали: немец Абграм, мол, с загрганицей гразговагривает. Те пгришли, загргебли. Не то чтобы градио слушать нельзя, а оказывается, градио то гргебаное тоже грегристгригровать надо было. А я, получается, нелегально слушал. Ну что, гргех большой, гразумеется, но пгростительный: двадцать лет не дадут, думаю. Ладно. Пгриводят меня к Пгриблуденке. Я как глянул на него — и все. Понял я сгразу: тепегрь точно дадут двадцать! Пгроклятый я евгрей с длинным языком! Тут мне нужно пгредисловие тебе одно грассказать. На пгредыдущей неделе шел я по улице грано утгречком — от честной дамы сегрдца возвгращался. Смотгрю, впегреди гргажданин маленькую собачку на гремне за собой тащит, тогропится, а та всеми четыгрьмя лапками упиграется, чтобы покакать спокойно, а он ее волочит безжалостно, не гразгрешает ее натугре себя выгразить по кграйней нужде. Я ему и кгрикнул в спину: «Дай же ты собачке пгросграться, узугрпатор! Небось тебя бы самого так волокли: ехал бы сейчас голой жопой по догроге, повидлу гразмазывал!». Тот остановился, обегрнулся на меня и давай меня глазами жагрить. Так и жагрил, пока я мимо него шел, так и жагрил, чуть-чуть дыгрку в меня не пгрожагрил! Но ничего не сказал гртом: только жагрил, и жагрил, как кот мугрку. Я пгрошел мимо и подумал: «Ох, и непгриятный же тип! Ох и непгриятная это встгреча!». Хогрошо еще, что хоть собачка покакать успела покуда он меня пгрожагривал: хоть для ней добгрое дело сделать получилось. А я еще подумал потом: «Ох, будет пгродолжение этому делу, ох, будет!». И так я себя гругал за несдегржанность, Август, так гругал: ты не повегришь! И как в воду глядел я, пгредставь себе, Август. Пгривели меня, значитца, к этому Пгриблуденке вчегра вечегром за градиопегрехват этот, я глянул на него, и все, и умегр я замегртво пгрямо на его погроге: потому что именно он это и оказался, узугрпатор, собачкин папа — Пгриблуденко, а по должности — ловец шпиёнов. Тепергрь моя вегревочка спета, Аугуст. Вот такая моя пгроклятая евгрейская судьба: никуда от нее не спишешься — ни в немцы, ни в грусские! Грусского можно надуть, Аугуст, и даже ергрея можно, а вот свою судьбу — ни за что не надуешь: она-то точно знает, кто ты есть такой на самом деле…
