Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

— То отродье диавола, не мое, это ты мою жену околдовала, ведьма, чтобы сына меня лишить!

— Ты, Матюша, если б не вывернуло тебя сразу, увидел бы, что это сын все же, — вздохнула Марфа. — И упреждала я тебя, что не верю в ворожбу, и тебе не советую. То воля Божья, что у тебя такое родилось, теперь думайте с Ефимьей — что с ним… с ними, — она поправилась, — делать.

— Да что тут делать! — Матвей зажмурился от отвращения, на ощупь достал из колыбели детей. Те проснулись, и заплакали — в два голоса.

— Не смей! — Ефимья в одной рубашке стояла на пороге. — Дай мне их, Матвей!

— Сатанинское семя в тебе было! — прошипел Вельяминов, пинком открыв дверь на двор.

Марфа попыталась удержать жену брата, но та, с невесть откуда взявшейся силой, оттолкнула ее и выбежала вслед за мужем.

На псарне было тихо. Матвей свистом подозвал меделянских кобелей — огромных, злобных.

Те стали медленно подниматься, обнюхивая то, что положил перед ними хозяин.

Ефимья, оттолкнув мужа, бросилась к детям, закрывая их от собак. Самый крупный пес, учуяв запах крови, коротко зарычал, и, обнажив клыки, вонзил ей в шею. Раздался слабый отчаянный вскрик, и вслед за ним хруст позвонков.

Собаки внезапно стали отходить, огрызаясь, и Матвей, вцепившись заледенелыми пальцами в калитку, вспомнил житие святой великомученицы Евфимии Всехвальной:

На неё были выпущены звери— львы и медведи, но они, приблизившись к ней, лизали ей ноги. Одна только медведица нанесла ей небольшую рану, из которой потекла кровь; в это время послышался голос с неба, призывавший её в горние обители, и тотчас она предала дух свой Господу, ради Коего со всею преданностью пострадала.[32]

Из-под тела жены донесся слабый мяукающий плач. Матвей нащупал то, что издавало эти звуки. Когда он задушил первого, второй умер сам, почти сразу, остановив взгляд темно-ореховых глаз на отце и убийце своем. За спиной раздался голос Марфы: «Предаст же брат брата на смерть, и отец чадо: и восстанут чада на родители и убьют их»[33]. Она перекрестилась. «Пошли, Господи, им вечный покой в обители Твоей и венцы праведности даруй им».

Матвей уронил голову на трупы и заплакал.

Пролог Флоренция, август 1570 года

Аллесандро Аллори прикоснулся кистью к холсту и замер на мгновение — прекрасное лицо Изабеллы Медичи оживало на глазах.

Каштановые, с проблесками рыжего локоны были разделены пробором и убраны в отделанную жемчугом золотую сетку. Карие глаза глядели прямо и дерзко, на высокой, белоснежной шее поблескивало алмазное ожерелье. Дочь Козимо Медичи, великого герцога Тосканского и жена кондотьера Паоло Орсини стояла, выпрямившись, на пьедестале, что был возведен в середине мастерской Аллори.

— Ваша светлость, смотрите прямо на меня, — попросил Аллори. «Я приступаю к вашим глазам. Это самый сложное в портрете».

— Синьор Аллори, вы не возражаете, если Маддалена нам поиграет? — спросила Изабелла.

«Она написала несколько новых мадригалов, я бы хотела послушать».

— Конечно, ваша светлость, — чуть поклонился Аллори и вернулся к работе. Девушка с лютней, что сидела на низкой скамейке у ног Изабеллы, начала нежную, грустную мелодию.

Петр стоял, прислонившись к притолоке, и смотрел на Изабеллу. Он видел ее тонкий профиль, и унизанную перстнями руку на бархате платья — цвета жженого сахара.

Кремовое кружево выбивалось из манжеты, спускаясь волной на длинные пальцы.

— Как называется эта прекрасная музыка, синьорина Маддалена? — спросила женщина.

— «На его отъезд», — вздохнула музыкантша.

— Как печально, — рука Изабеллы смяла, скомкала складки юбки — и тут же отпустила.

Петя посмотрел на закрытую корзинку, что стояла рядом с ним и улыбнулся. Оттуда доносилось какое-то шуршание.

Изабелла нахмурила разлетающиеся к вискам брови и чуть повернула голову к двери. Петя наклонился и распахнул корзинку. Крохотная длинноухая собачка — рыжая с белым, бросилась к Изабелле и та подхватила щенка на руки.

— Боже, какая прелесть, синьор Пьетро, — Изабелла, смеясь, потерлась щекой о мягкую шерсть. «Спасибо вам!»

— Простите, синьор Аллори, синьорина Маддалена, — поклонился Петя. «Я просто хотел передать ее светлости подарок. Не смею вам более мешать».

— Вы слышали новый мадригал, синьор Пьетро? — спросила его женщина. «Мы все печалимся, что вы нас скоро покинете, даже муза Эвтерпа, в лице нашей талантливой синьорины Маддалены».

Петя взглянул на герцогиню:

— Как сказал синьор Петрарка: «Коль души влюблены, им нет пространств. Земные перемены, что значат им? Они, как ветр вольны».

— Они, как ветр, вольны, — тихо повторила Изабелла. «Вы прекрасно читаете стихи, синьор Пьетро. Но не забудьте, вы еще должны прийти на прием в честь моего дня рождения! Иначе флорентийские дамы мне не простят».

— Непременно, ваша светлость, — Воронцов еще раз поклонился герцогине и, счастливо насвистывая, спустился вниз, на площадь, к церкви Санто-Спирито.

Зайдя внутрь, он перекрестился, и, преклонив колена, посмотрел на фреску Филиппино Липпи. Когда он впервые увидел эту Мадонну, Воронцов даже испугался — так она напоминала ему Марфу. Волосы были светлее, но кошачьи, томные глаза и легкая улыбка на тонких губах были такими же, как у покойной жены.

— Синьор Пьетро! — услышал он сзади знакомый голос. «Не знал, что англичане молятся в католических церквях, думал у вас все там реформаторы».

— Случается иногда, — улыбнулся Петя. «Я как раз шел к вам, синьор Доменико, хотелось бы перед отъездом еще раз просмотреть контракты, ну и в мастерские вы меня обещали сводить».

— Сначала обед, — Доменико Спини, богатейший торговец тканями во Флоренции, потер руки.

«Я знаю, вы навещали синьора Аллори, — картины у него прекрасные, но вряд ли он вас угостил чем-то».

Они вышли на площадь Святой Троицы, к огромному, похожему на замок, Палаццо Спини.

— Пьетро, — сказал синьор Спини, наливая ему вина, — вы уж позвольте мне вас так называть — я же вам в отцы гожусь.

Воронцов улыбнулся и, отпив, заметил: «Отменное у вас вино, синьор Спини».

— Доменико, — замахал тот ложкой. «Пожалуйста. Это с моих виноградников здесь, неподалеку, я распоряжусь, чтобы вам на постоялый двор доставили несколько бутылок».

Спини на мгновение прервался, пробуя суп. «Отлично, как раз то, что надо».

Бульон с толченым миндалем и яйцами был так хорош, что Петя, не заметив, съел две тарелки. Когда принесли обжаренное мясо — истекающее кровью под ножом, мягкое, словно пух, он подумал, что стоит задержаться в Италии хотя бы ради того, чтобы так обедать.

Дома, в Лондоне, мистрис Доусон, готовила хоть и сытно, но однообразно, — когда на кухню допускалась Маша, становилось повеселее, но это бывало редко — кухарка не любила, когда кто-то еще распоряжался в ее владениях.

За фруктами и сырами Спини, внимательно посмотрев на Воронцова, сказал: «Если вы католик, то у меня есть к вам разговор».

Петя налил себе еще вина, и внимательно посмотрел в серые, хитрые глаза Спини. «Вам же уже за двадцать, — будто нехотя заметил тот, — не юноша».

Воронцов знал, куда клонит торговец — такие обеды у него уже случались в десятке городов.