Он сделал паузу, позволяя лишний раз все обдумать. Наверное, признание собственной непреодолимой тупости все же появилось на моем лице, потому что Сергей Викторович решил объясниться до конца:
— Казалось бы, если стоит барьер, как можно что-то внушить или заставить сделать? И все же — я внушил. Для этого мне не понадобилось рушить стену, которой ты себя окружил. Я просто прошел сквозь нее. Или, если тебе угодно, сделал подкоп. Разница только в произношении.
Чего сделал? Представляю, как я стал выглядеть: челюсть отвалилась, нервно трясется, в глазах мольба о пощаде, над перегруженным сосудом мыслей вьется энергетический дымок… Буду предлагать людям изобразить все это перед зеркалом. Народу понравится.
Дроботецкий внимательно наблюдал за моими тщетными потугами разобраться. Потом ему надоело — а, может, просто пожалел, — так или иначе, решил объяснить нормально:
— Знаешь, как работает мозг?
— Ну… электрические разряды там…
— Электрические заряды, движущиеся по аксонам, — поправил учитель. — Но нас сейчас интересует не физика, а биоэнергетика. Хотя — на глубоком уровне — это одно и то же. Ну, не важно. Твоя телепатическая защита работала только против одного чужеродного пришельца — мысли. Мысли — как некоего информационного сгустка. Я взял тебя эмоциями, заразил переживаниями. Заранее подготовил твое «воспоминание», а потом быстро, чтобы ты ничего не заметил, переслал готовый эмоциональный пакет.
— Но, даже если и так, там все равно была информация.
— Верно. Но это была совсем не та информация, от которой ты защищался. Тебе предстоит выработать своеобразного внутреннего сторожа, который будет фиксировать любые внутренние изменения, потому что в каждом из них может прятаться твое поражение. Защищайся!
Он гонял меня снова и снова, доводя до изнеможения, почти не давая передышки. Скоро я начал делать все просто автоматически.
Глава 43
Теперь я мог почувствовать его приближение без усилий. Все получилось как бы само собой. Словно шевельнулось что-то внутри, складываясь в ранее не виданный, но знакомый рисунок. Я знал о нем еще до того, как скрипнул снег, примятый спрыгнувшим сверху телом. Ну что за страсть к драматическим эффектам?
Он молчал. Выглядит чуточку усталым. На лбу появилась еще одна морщинка. Но дышит легко, размеренно. Знает, что я пришел к своему дому? Ждет, пока заговорю первым? Начало, которое могло значить все, что угодно: от военной хитрости до состояния крайнего утомления. Что ж, мне не трудно…
— Здравствуй, Старейший.
— Здравствуй. Не знаю, могу ли я назвать тебя предателем…
Впервые я не боялся стоящего рядом вампира. Не потому, что стал сильнее и уж, конечно, не потому, что Фаргел растерял свою мощь. Просто все известно друг о друге. А с открытым забралом разговаривать всегда легче и, пожалуй, достойней.
Я пожал плечами:
— Был бы предателем, если бы позволил убить друга.
Взгляд вампира изменился, став колючим, жестким, по-настоящему страшным.
— Ты плохо знаешь человека, которого зовешь своим другом, — в голосе Фаргела кипела плохо сдерживаемая ярость.
Это впечатлило. Но я решил поинтересоваться:
— Почему?
Прежде чем ответить, он решил прочитать мои мысли. Раньше я ничего не заподозрил бы, теперь — его осторожные прикосновения были более чем заметны. Я не стал ему препятствовать, позволяя оценить прочность барьера.
Он отступил.
— Охотник многому научил тебя. Всего за два месяца — невероятный результат. Должно быть, твой… друг — хороший боец. Я начинаю жалеть, что отпустил его.
— Тебе не нравится, что я стал сильнее? Смертный обучает вампира, а ты сожалеешь?
— Я этого боюсь, — неожиданно признался Фаргел. — Смертный, а, тем более, охотник, может заниматься с тобой, только преследуя свои цели. Не стоит ему доверять.
— Полгода назад я сам был смертным, — парировал я. — Да и ты когда-то был человеком. Так что теперь, бояться самого себя?
— Себя — нет. А вот твоего охотника… Он непонятен. Значит — опасен.
— В мире слишком много непонятного. Станешь теперь всего опасаться?
— Думаешь, что философски споришь со мной, а на самом деле защищаешь охотника; боишься, что я отправлюсь его искать. Ведь так?
Хм. А ведь прав! Пришлось прикрыть рот и виновато потупиться. На время.
— Часто я оставался в живых лишь потому, что вовремя распознавал опасность, — вещал свое Фаргел.
— Я не собираюсь на тебя нападать. Даже если он — мой друг.
— У охотников не бывает друзей, тем более среди вампиров. Они живут, чтобы мстить. Вся их жизнь посвящена этому.
— Мстить?
— Именно так. Мстят за погубленных вампирами близких. Люди ведь по-разному себя ведут после встречи с нами. Кто-то трясется до конца своих дней, кто-то перебирается в монастырь, некоторые сходят с ума. Эти — мстят. Своеобразная армия смертных, которой иногда удается выиграть сражение.
— Да, но ко мне он относится нормально!
— Это ложь! Если бы Борис успел убить твою сестру, стал бы ты сейчас со мной общаться?
— Ну-у…
— А ты представь: ее выпитое досуха тело, алчущий Борис с кровью на губах, твое горе. Потом — ваша схватка. И вот он я — друг убийцы!
— Почему ты не убил меня?
Фаргел неожиданно опустил голову. Глядя под ноги, проговорил:
— Да, мы монстры. Монстры уже потому, что понимаем: наша пища — это мы сами: наши дети, друзья, далекие потомки. Мы — рабы своей жажды: она заставляет убивать. Мы мерзкие твари уже потому, что знаем: наша пища, останься она в живых, могла бы творить, вдохновлять, любить. Мы лишаем такого шанса. Мы монстры потому, что когда голод утолен и возвращаются мысли, мы вспоминаем, как убитое нами существо недавно разговаривало, пело, смеялось; вспоминаем — и остаемся жить.
Кто бы мог подумать, что Фаргел так разоткровенничается? Я ловил каждое слово.
— Среди нас мало настоящих убийц: тех, что не жалеют о прошлой жизни. И, послушай, им часто завидуют. Я им завидую! Потому что, когда отрываюсь от тела, не чувствую гордости за содеянное; и думаю, что я, наверное, проклят…. Теперь ты понимаешь, почему жив?
— Нет. Ты должен был убить меня просто из милосердия.
— Я не властен над твоей жизнью. Не имею права решать, жить тебе или умереть.
— Но если ты решаешь судьбу других людей, что тебе моя?
— Это единственное, что от меня зависит. Ты не похож на убийцу. Тем больше поводов оставить тебя в покое.
«Сначала он говорил, что не властен над моей жизнью».
Я смолчал.
— Я не могу тебя винить в смерти Бориса, — продолжал Старейший. — На твоем месте поступил бы
