— Cherie cousine! Monsieur Ламбург! — проворковала она и так томно улыбнулась Вольдемару, что тот смутился и закашлялся.
Докки с интересом наблюдала, как за улыбкой Мари послала Ламбургу нежный взгляд и защебетала что-то о новой постановке патриотической пьесы в придворном театре, которую все хвалят, а они с Ириной так и не выбрались, поскольку у них нет сопровождения.
— Там и танцуют, и поют, — говорила она таким жалобным голосом, что Вольдемар незамедлительно выразил готовность стать спутником «обворожительной Марии Семеновны и ее прелестной дочери». Он обещал достать билеты в ближайшее время, выразил надежду, что и ma cherie Евдокия Васильевна также составит им компанию. Докки вежливо, но твердо отклонила это предложение, после чего хотела было уже откланяться. Увы, Мари намертво вцепилась в ее локоть и, едва Ламбург отошел, воскликнула:
— У меня все не было возможности расспросить тебя, каким образом Палевский оказался в твоем доме? Я уж голову сломала — ведь до Вильны вы не были знакомы, и он не мог знать твой адрес. Это Думская ему сказала? Неужто он спрашивал о тебе? Но ты же говорила, что между вами ничего нет.
Она с жадностью всматривалась в лицо кузины, надеясь заметить на нем следы волнения, но Докки смогла сохранить обычную невозмутимость и холодно ответила:
— Не знаю, каким образом граф что узнал, но счел нужным нанести мне визит.
— Алекса сказала, что он появился, когда у тебя были Елена Ивановна и Мишель. Опять просили денег? — Мари фыркнула. — Алекса отвечает уклончиво, но настроение у нее не самое лучшее. А когда она увидела, что к тебе подошел Рогозин, так и вовсе приуныла. Я ей сказала, что у вас с князем ничего нет и быть не может, ведь правильно? Да и Палевский на поверку оказался ужасно грубым. И что только в нем все находят? Мы с Ириной ужасно разочарованы его обращением с дамами. Ты ведь тоже не выносишь дерзких мужчин?
Докки терпеливо выдержала град вопросов и предположений. Убедившись, что Мари ничего не знает ни о письмах, ни о происшедшем накануне скандале, она под благовидным предлогом вскоре оставила кузину, предоставив той для обсуждения лишь несколько скупых фраз, из которых трудно было сделать какие-либо далеко идущие или что-то разъясняющие выводы.
В весьма дурном настроении она вернулась домой и обнаружила Палевского в своей библиотеке.
— Я жду вас уже более двух часов, — заявил он, едва она появилась.
— Конечно, вы предпочитаете, чтобы на вашем месте была я, — огрызнулась Докки. — По-вашему, это мне следует сидеть здесь в одиночестве, боясь и шагу ступить из дома, и ждать, когда вы соизволите появиться.
— Кругом виноват, — он ухмыльнулся, поймал ее руки и прижался к ним губами.
Докки тут же оттаяла: она не могла на него сердиться, когда он был таким милым и уступчивым. В течение всего дня она готовила целую речь, посвященную его недопустимому поведению, но он обезоружил ее ласковой встречей… «…и тем, что пришел ко мне», — подумала она, ругая себя за слабость.
— Вам понравился мой букет? — спросил он, выпуская ее из своих объятий.
— Цветы мне понравились, — Докки поправила платье, следы его поцелуев горели на ее губах и шее. — Мне не понравилось, что вы не сочли возможным сообщить, когда удостоите меня своим посещением.
— Но я и сам не знал, — Палевский нахмурился, а Докки сжала губы, кляня себя за последние слова. Он не привык перед кем-либо отчитываться в своих действиях.
«Я ему не жена, — напомнила она себе, — а всего лишь любовница, у которой нет прав что-либо от него требовать».
— О, женщины, они вечно всем недовольны, — пробормотал он. — Матушка отругала меня сегодня за то, что меня редко видит; вы сердитесь, что я не сообщаю вам о времени своего прихода.
— Мне лишь хотелось бы заранее знать, — начала Докки, но Палевский закрыл ей рот поцелуем, а потом сказал:
— Я все понимаю и, поверьте, делаю все возможное, чтобы увидеться с вами. Меня рвут на части — я не так часто бываю в Петербурге, и вы не представляете, сколько приносится в дом записок с приглашениями, просьбами о встречах, не говоря уже о преследованиях лейб-медиков, жаждущих на мне испытать какие-то новые и, на мой взгляд, сомнительные достижения медицины. Приходят пакеты из Главного штаба, из армии, меня призывают к себе высокопоставленные чины, вплоть до вдовствующей императрицы и государя. Ей-богу, все как-то позабыли, что я был ранен и нахожусь сейчас на излечении, а не на службе.
Он взъерошил волосы и стал похож на мальчишку — с разметавшимися прядями и лучистым блеском прозрачных глаз.
— Кто желает, чтобы я служил украшением вечера — ведь мое присутствие делает престижным любой прием, — невесело продолжил Палевский. — Кто хочет послушать рассказы боевого генерала о сражениях, кто находится в панике после сдачи Москвы и надеется, что я успокою и докажу, что французы не займут Петербург. Одни хотят настроить против Кутузова, другие, напротив, требуют, чтобы я поддерживал партию светлейшего. Сторонники и противники мирных переговоров с Бонапарте пытаются перетянуть меня, каждый на свою сторону. От каких-то приглашений я могу отказаться, но когда вызывает канцлер граф Румянцев, проигнорировать его приглашение не представляется возможным. Вчера я был вынужден поехать к нему, сегодня нанести визит вдовствующей императрице Марии Федоровне — они ратуют за мир с Бонапарте и всячески уговаривают меня занять их позицию и переговорить по этому поводу с императором, который, как они считают, может прислушаться к моему мнению…
Докки начала понимать, как несладко приходится сейчас Палевскому.
— Сегодня я только хотел написать вам записку, что заеду днем, как меня призвали к вдовствующей императрице, и я понятия не имел, когда смогу освободиться. Накануне вечером насилу вырвался из дома, поскольку туда съехалось несметное количество визитеров, чтобы переговорить со мной о войне и политике, выхлопотать для себя или родственников назначения, места или чины и так далее.
— А что с мирными переговорами? — спросила она. — Неужели они возможны после стольких жертв с нашей стороны?
— Некоторые, и среди них граф Румянцев, считают, что мы должны заключить мир с Бонапарте, — сказал Палевский. — Они уверены, что потеря Москвы привела к необратимым последствиям. Армия, мол, разваливается, мужики на грани бунта, общество недовольно тем, как ведется война, и всем грозит разорение, голод и тому подобное.
— Разве армия в столь плохом положении? — удивилась Докки. — Я слышала, что войска отступили организованно и что идет пополнение резервами.
Она припомнила, что нечто такое ей говорил сегодня Вольдемар, впрочем, она его не слушала, более поглощенная собственными мыслями.
— Положение не самое лучшее, — признал Палевский. — Много дезертиров — недавно только за один день выловили около четырех тысяч беглых солдат. Войска очень недовольны сдачей Москвы.
«И Швайген в письме упоминал о таких настроениях своих сослуживцев, выступающих против подписания мира», — подумала Докки, но благоразумно не стала ссылаться на барона, а вместо этого спросила:
— А вы? Вы тоже считаете, что нам нужны мирные переговоры?
— Ни в коем случае! Бонапарте сейчас в ловушке — он зашел слишком далеко и не сможет удержать захваченные территории. В Москве уже голод, окрестности разорены, и французам скоро негде будет брать провиант. Потом наступят холода, им будет еще тяжелее… Это не вояж по Европе, и Бонапарте скоро в этом убедится, если уже не убедился. Не случайно он ищет пути для переговоров с нами.
— От него уже поступали предложения?
— И не одно. Император ему не ответил и даже заявил, что или он, или Наполеон, вместе они царствовать не могут, — Палевский встал и заходил по комнате. Вид у него и вправду был усталый. — Сегодня после приема у Марии Федоровны я встретил государя, и он поинтересовался моим мнением насчет мирных переговоров.
