«описывают свою чувствительность с болезненным удовольствием». «Гиперестезия, странности восприятия: гусиная кожа, покалывание, жжение, зуд, миражи, обострение слуха, особая чувствительность к звукам»28. Все это находится на границе с патологией. Проявлениями «аномальной чувствительности», по словам одного из докторов, являются анестезия (понижение чувствительности), гиперестезия (повышенная чувствительность) и гипералгезия (чрезмерно высокая чувствительность к боли).
Где проходит граница между болезнью и здоровьем, когда речь идет о нервозности? Несмотря на уязвимость, это состояние имело в обществе высокий статус, к людям, страдающим им, относились с пиететом. «У нервных людей часто встречается особая разновидность чувствительности, которая придает им сходство с цветком мимозы — они плохо реагируют на любые прикосновения жестокой жизни», — такую неожиданно поэтичную характеристику дал нервным людям один из шведских психиатров29. Достижения современной психофизиологии свидетельствуют о том, что повторяющееся раздражение приводит к привыканию. Но случается и обратное: раздражительность усиливается. Внезапное, сильное и болезненное потрясение, а также постоянное беспокойство увеличивают риск повышения чувствительности30.
Третий тип неврозов называется фобинеским и представляет собой еще одно символическое отражение современного стиля жизни. Изучение фобий, характерных для определенного периода времени, очень полезно — они дают представление о том, какие угрожающие образы на данный момент существуют в обществе. Особенно богаты на фобии эпохи социальных перемен. На рубеже XIX и XX веков доминировали агорафобия (боязнь публичных мест), нередко в сочетании с социофобией (например, невозможность есть в чьем-либо присутствии), и мизофобия (страх испачкаться от прикосновения к другим людям или предметам). Некоторые «мылись по сто раз на дню, чтобы очиститься от мнимых загрязнений». Другие распространенные фобии — антропофобия (боязнь толпы), монофобия (страх одиночества), пантофобия (боязнь всего, что может произойти), фобофобия (боязнь страха)31. От всех этих фобий нервный человек мог совсем потерять рассудок. «Он был бледен, пульс частил, тело и ноги дрожали, голова тряслась, выступил холодный пот».
Еще один тип неврозов называется «расслабленным». Раздражитель настолько велик, что организм в прямом смысле слова лишается сил. Врачебная документация дает свидетельства крайних проявлений расслабленности: были случаи, когда во время приема пациент «сползал со стула и оставался лежать на полу, раскинув руки и ноги»32.
Когда ранимость доходит до предела, наступает нервный срыв33. Число зарегистрированных случаев достигло пика в 1900 году. Почему? Возможно потому, что в обществе существовало представление о творческой личности с мощным интеллектом, работающей на износ ради блага цивилизации. Макс Вебер открыто рассказывает о своем нервном срыве, коллеги и начальство относятся к его заявлению с уважением.
Есть и другие примеры. В 1906 и 1918 годах в подобной ситуации оказался американский композитор Чарлз Айвз, и его окружение назвало это «сердечным приступом». После первого такого эпизода один из родственников Айвза пишет ему: «Неудивительно, что при Вашей работе [Айвз работал тогда в сфере страхования] у людей случаются срывы. Вам приходится трудиться почти на пределе возможностей, и если напряжение еще возрастает, сил, чтобы ему противостоять, нет». Несколько лет спустя жена Айвза проявляла беспокойство: он «опять находится на грани нервного срыва». По мнению близких, совмещение двух профессий изматывало композитора, и после второго срыва он перестал сочинять музыку. Не исключено также, что специфический музыкальный стиль Айвза, допускающий использование резких высоких звуков, «фальшивых нот» и дисгармонических сочетаний, провоцировал его нервозность34.
Что же в начале XX века считали нервным срывом? Депрессия, психосоматика, нерешенные конфликты — все эти термины, широко употребляющиеся постфрейдистами, — в то время еще не были в ходу. Под нервным срывом понимали буквально следующее: внезапное напряжение нервов приводит к их «разрыву». И Вебер, и Айвз по рождению, образованию, профессии и стилю жизни принадлежали к группе риска. Обоим было важно знать, что их «срывы» не являются болезнью.
В целом понятие «срыв» было абстрактным и порой сопровождалось целым рядом эмоционально- окрашенных синонимов: коллапс, крах, расстроенные и растерзанные нервы. Симптомы этого состояния были очень разнообразны: легкая печаль и «тяжелая» тоска, тихие слезы и безудержное отчаяние. Границы между нормой и патологией размыты. Диагнозы — меланхолия, неврастения, истерия или ипохондрия — ставятся не по медицинским показаниям, а в зависимости от классовой или гендерной принадлежности пациента.
За терминами, однако, стоят страдание конкретного человека, сумбур в чувствах, ужас и мрак. Срыв может произойти внезапно — со слезами, дрожью, ночными кошмарами, а может подкрадываться постепенно — неделями, месяцами. О его приближении человеку нередко сообщает тот, кого Сельма Лагерлёф называла «духом с ледяными глазами», «богом саморефлексии, самоуничижения и самокритики».
И врачи, и пациенты знали, что нервный срыв не оказывает негативного влияния на интеллект. Многие пациенты воспринимали происходящее с ними, как будто на расстоянии, сохраняя прекрасные аналитические способности. Как сказал один врач: речь идет о «совершенно здоровых, но глубоко несчастных людях»35. Таким образом, нервный срыв не соответствовал общепринятому представлению о психических заболеваниях, как нарушениях способности трезво и разумно мыслить. Диагноз «нервный срыв» неоднократно спасал людей от психиатрической лечебницы (а порой от еще менее популярных диагнозов «алкоголизм» и «сифилис»), хотя многие из них мучались галлюцинациями и маниакальными идеями, одной из которых, например, был навязчивый страх безумия.
Врачи старательно маскировали собственную неуверенность и в присутствии больных авторитетно ставили диагнозы и делали назначения, но между собой обсуждали проблему гораздо более свободно. Состояние пациентов из привилегированных социальных групп было принято объяснять неврологией, то есть физическим нарушением. Вплоть до Первой мировой войны в медицинских справочниках неврозы рассматривались в разделе функциональных нервных расстройств. То есть относились к числу нервных, а не психических заболеваний, болезней тела, а не души. «Нервный срыв, — пишет Фрэнсис Гальтон", — означает, что мозг вывихнут, как бывает, вывихнешь ногу или руку»36.
Понять, что в действительности в начале XX века понимали под нервным срывом, трудно. Как пишет Джанет Оппенхейм в книге «Расшатанные нервы: доктора, пациенты и депрессия в викторианской Англии», «ловушек было много». Не наблюдалось единообразия в диагнозах, в использовании самого термина «нервы», в понимании нормы, в диагностировании и лечении людей, относящихся к разным социальным группам. Историческая дистанция не позволяет нам сейчас в подробностях рассмотреть симптомы. В идеале каждый известный случай следовало бы анализировать отдельно.
Однако мы не можем согласиться с Оппенхейм, когда она утверждает, будто нервным срывом в то время называли депрессию. Такое толкование является упрощенным и не учитывает острый характер и физиологическую составляющую данного нарушения. Понятие «нервный срыв» восходит к тому пониманию нервов, которое господствовало еще в XVIII веке и было окрашено классовыми представлениями о сенситивности и допустимости выплеска эмоций. Ранимость считалась не изъяном, а необходимым компонентом чувствительной личности. Срывы были своего рода доказательством чувствительности и долгое время сохраняли в обществе высокий статус. В Европе ими страдали мужчины, занимающие самые высокие посты, например рейхсканцлер Германии Отто фон Бисмарк. Со временем,
* Фрэнсис Гальтон (1822-1911) — английский исследователь, географ, антрополог и психолог.
однако, эта тема становится все более закрытой, теперь мужчины предпочитают не сообщать о своей ранимости. В частности, сообщение о нервном срыве премьер-министра Норвегии Челя Магне Бундевика несколько лет назад вызвало в обществе такой шок, что пришлось немедленно изобретать для него персональный диагноз: «депрессивная реакция».
Картина нервных срывов прошлого в значительной мере расширяется за счет огромного количества писем, мемуаров и литературных произведений, посвященных этой проблеме. Здесь нервозность рассматривается не только как пережитый опыт, но и как социальный шаблон: «нервозный человек —
