Норвегию, но проверка этого следа ничего не дала. Пригласили переводчиков, говорящих на разных языках, — безрезультатно. Кто он? Какую тайну скрывает? Был ли он жертвой, обманщиком, безумцем или симулянтом? Так же как в случае с Альфредом Дадасом, средства массовой информации активно включились в поиски, выдвигали разные версии, предлагали толкования, пытались разгадать тайну прошлого. Может, он музыкальный гений, как Дэвид Хэлфготт, история которого послужила материалом для создания фильма «Блеск» (Shine, 1996)? Какая у него национальность? Чех, швед, житель Суссекса или Дублина? Что он хотел — утопиться или спрятаться от Интерпола? Может, он сумасшедший британский солдат, прошедший Иракскую войну, или ловкий агент КГБ? «Его личность не удается установить», — написала газета Independent и была процитирована десятком периодических изданий по всему миру. Коллективное сознание, жадное до сенсаций и драм, при участии прессы создало образ «пианиста». Месяц спустя он стал известен всему миру.
Эксперты-психиатры проверяли его на наличие разных диагнозов. Нервный срыв, посттравматическое стрессовое расстройство или, может быть, аутизм? Один британский психолог даже вспомнил про фугу: «человек убегает от некой угрозы, теряя при этом память и идентичность».
Спустя четыре с лишним месяца «пианист» вдруг заговорил и признался, что, когда его нашли на английском берегу, он пребывал в депрессии и хотел лишить себя жизни, но как попал на пляж, не помнит. Зато рассказал, что его зовут Андреас Грассль, 1984 года рождения, сын фермера из Баварии. Дома, в богом забытом местечке, ему было тесно и скучно, он стал путешествовать сначала по Германии, потом по Франции, затем, сам не зная как, перебрался через Ла-Манш.
Перед отправкой домой, в немецкую деревню, он сказал, что ничего не помнит о происшедшем. «Я вдруг проснулся и понял, кто я».
НЕРВОЗНОСТЬ: ТРЕВОГА
Когда Август Стриндберг в 1890-е годы приехал в Париж, чувства его пребывали в смятении. «Железнодорожная тряска основательно перетряхнула мою мозговую субстанцию», — утверждает он. Стриндберг не может разобраться в потоке новых впечатлений. Органы чувств подводят его. Здания словно отодвигаются при его приближении, аллеи сдавливают его, как щипцы. Площадь разверзается, будто пропасть. Чтобы пересечь ее, он прячется за спинами других пешеходов, но вскоре обнаруживает, что придавлен к фонарному столбу. Однако и тот оказывается «с подвохом» и прогибается под тяжестью писателя. Стриндберг приходит в ужас. Его бросает от одного человека к другому, чужие тела сдавливают его и «вот-вот уничтожат». Стриндберг в панике спасается бегством.
В другие дни писатель пребывает в эйфории. Камни улицы передают ему свою энергию, и она «переполняет его нервную систему, чувствительность которой обострилась от душевных и телесных страданий». Стриндберг открыт миру и дышит полной грудью.
Весь следующий день он лежит в кровати без сил, переживая неизвестно откуда взявшуюся меланхолию. Он берет гитару, ищет «аккорды своих нервов» и, «поднявшись с аккорда ре-минор на фа- мажор, уже чувствует себя новым человеком: боевым, полным энергии и оптимизма».
Немного спустя он опять впадает в состояние глубокой подавленности. На него всей тяжестью обрушивается сознание «никчемности и тщеты существования».
Порой у Стриндберга бывают странные ощущения, и он находится в состоянии полусна- полубодрствования. Три дня он лежит и неотрывно смотрит на картины, висящие над кроватью, и ему кажется, будто с каждым днем они все больше съезжают набок. Стриндберг засыпает, а когда просыпается, замечает, что плакал. Но и сон, этот милосердный спаситель, зачастую предает его. «Нет никакой возможности контролировать чувства! Они идут своим путем и подчиняются только своей воле». Стриндберг вспоминает неудачи и ошибки прошлого, все, что «заставляло его краснеть. <...> Я не хочу об этом думать... Мне душно... Я вскакиваю с кровати».
И так без конца из одной крайности в другую.
«Что со мной происходит», — спрашивает он себя. «Я беззащитен, словно рак, лишившийся панциря, уязвим, будто шелковичный червь в минуты превращения». А может, это «эволюционируют и становятся более тонкими нервы, а чувства приобретают восприимчивость? И сам я становлюсь тонкокожим? Превращаюсь в современную личность?»1
Перед нами замечательное описание нервозности, широко распространившейся в начале XX века по Европе и ставшей визитной карточкой целого поколения. Ощущения очень личные и, в то же время, типичные для людей, живущих в эпоху интенсивных перемен. Отличительной чертой данного состояния является обострение чувствительности и резкие перепады настроения, причем и приподнятое настроение (эйфория), и подавленное (меланхолия) характеризуются беспокойством и раздражительностью.
Каким образом состояние, характеризующееся быстрыми переходами от здоровья к болезни и обратно, могло приобрести ореол светскости? По мнению Питера Гэя, среди «освоенных» обществом научных понятий нервозность занимает особое место именно потому, что средний класс очень быстро приписал ее себе2. Таким образом, были определены новые требования, предъявляемые к человеку работой, карьерой и социальным кругом. Доктора связывали это с систематическим перенапряжением, которое стало для людей типичным. Начиная с 1880 года и до Первой мировой войны наука, критика культуры, искусство, пресса, реклама и стремительно развивающийся рынок медицинских услуг рассматривали нервозность как синдром развития цивилизации, болезнь культуры. Человек живет в «век нервозности». Нервозность чувств и стиля жизни конкретного человека подкрепляется нервозностью общества.
Чтобы понять, что это означает, нужно рассмотреть нервозность в двух аспектах. Как общественный диагноз и как доминирующую структуру чувств. Нервы и их статус определяют самосознание человека, дают ключ к пониманию здоровья и болезни, классовой и гендерной принадлежности, тела и таких категорий, как утонченная ранимость и общественные язвы.
В XXI веке в культуре распространяется понятие стресса, и история повторяется: образ социума и восприятие коллективом самого себя в прямом смысле слова проецируются на отдельных людей.
Культура сенситивности, господствовавшая в XVIII веке, объясняла чувствительность раздражением нервов в результате взаимодействия личности и ее социального окружения. С течением времени концепция претерпела изменения и, в конце концов, преобразовалась в модель стресса. Ей свойственны две комбинации симптомов, соответственно отражающих возбуждение и усталость. Первый тип характеризуется раздражительностью и беспокойством, второй — психическим выгоранием и бессилием.
Как маркер классовой принадлежности понятие нервозности было принято «на ура» и сразу соотнесено с «лицом нации» — работниками умственного труда, учеными, политиками, врачами, банковскими работниками и бизнесменами. Нервозность переняла у меланхолии статус типично-творческого состояния, но она имеет много общего и со стрессом (который уже не так однозначно соотносится с творчеством). Нервозность проявляется во множестве вариантов в зависимости от особенностей конкретного человека. Она тесно связана с нервной системой и биологическим организмом и потому обособлена от психики, так что поведение, выходящее за рамки нормы, может рассматриваться как результат напряжения нервов, а не болезнь. Рамки понятия «нервозность» очень расплывчаты: оно может применяться как к амбициозным людям, работающим «на результат», так и к «мимозам». Так же широк спектр симптомов и моделей поведения: от агрессии и обидчивости до самокритики и летаргии. Однако это состояние не является патологией, и его не следует смешивать с неврозом и неврастенией.
Нервозность процветала в суетливой городской среде, где человек страдал от оглушительных звуков, толчеи и тесноты, пребывания «на виду», клаустрофобии и присутствия чужих людей. Сумасшедший ритм жизни и постоянная спешка. На фотографиях и кинокадрах того времени из Парижа, Берлина, Вены или Стокгольма видно одно и то же: люди, общественный транспорт, и легковые автомобили снуют по улицам, каждый переход оживленного перекрестка сопряжен с риском для жизни. Символом нового стиля жизни стал электрический трамвай (в Стокгольме трамваи появились в 1895 году). Громкоголосый, дребезжащий и скрежещущий, он то разгоняется, то резко останавливается, появляется по одному ему ведомому
