Особенностью меланхолии является широкий спектр симптомов. Некоторые считают, что в исторической перспективе меланхолия есть не что иное, как старое название депрессии. Однако при этом рассматриваются только симптомы, типичные сегодня (подавленность, безнадежность), а нетипичные (гнев, голод) исключаются. Другие исследователи пытаются решить проблему, расчленяя меланхолию на отдельные состояния и давая им современные имена. Но утверждать, что в те времена меланхолией называли не меланхолию, а нечто иное, — лишний раз подтверждать зацикленность каждого времени на своих моделях. Когда специалисты говорят, что бурные проявления меланхолии Сэмюэла Джонсона в действительности являются синдромом Туретта, они не только демонстрируют высокомерие по отношению к предкам, но и делают поспешный вывод: следствие путают с причиной.
Наиболее радикально настроенные эксперты утверждают, что прошлые психические состояния оценить невозможно. После разрушения старого мира и создания нового нельзя перевести старые понятия на язык новых5. Различается языковой опыт, различаются критерии нормы и аномалии. Некоторые симптомы попросту исчезают. Марк Микейл, например, показал, как истерию удалили из многих медицинских учебников: после перегруппировки симптомы как будто «растворились»6. То же происходит и с меланхолией: симптомы лишаются актуальности и теряются. Состояния, при которых человек чувствует себя хрупким бокалом или голодным хищником, уже принадлежат далекому — с психологической точки зрения — прошлому. Они нам непонятны.
Однако говоря: «Вы нам непонятны, и ваш опыт нам не нужен», мы предаем память меланхоликов прошлого.
Я попыталась разобраться в конкретных проявлениях меланхолии, рассматривала, какими средствами человек выражал утрату того, чему нет названия. Я старалась показать преемственность различных форм и одновременно их особенности. Некоторые из форм меланхолии нам совсем чужды, например отчаянная меланхолия человека-волка. Другие кажутся вполне узнаваемыми, в частности меланхолия выгорания в разные периоды времени: в XVII веке у Каспара Барлеуса, в XIX — у Макса Вебера или в XXI — у Ларса Вайсса. Вполне сопоставимы также меланхолия нервозности XIX века и состояние стресса в наши дни.
При таком подходе чувства не могут рассматриваться как стабильные сущности или расплывчатые конструкты. Чувства возникают свободно и спонтанно у субъекта, но формируются и контролируются социальными и культурными механизмами. Другими словами, меланхолия переживается чувствующим субъектом, но одевается в тот наряд, который одобрен и поддержан соответствующим временем. Изменчивость меланхолии обеспечивает ей неисчерпаемые возможности. Она выбирает то активные формы выражения, направленные вовне, как чувствительность и нервозность, то пассивные и обращенные в себя, как тоска, депрессия и усталость.
Анализ показывает, что язык чувств (и на коллективном, и на индивидуальном уровнях) зависит от более крупных структур чувств. Он формируется временем, а также нормами и ценностями, гендерными представлениями и классовым окружением. Эти факторы определяют, какие чувства социально значимы, какие опасны, какие выражения чувств желательны, какие следует поощрить, а какие — отвергнуть, какие способы выражения (или, напротив) сокрытия чувств в обществе имеют высокий статус.
По мнению Яна Хакинга, язык чувств, так же как образы болезней, воздействует на людей — раз начав использоваться, в последующем он влияет на то, как человек себя воспринимает, и как его воспринимает окружение (меланхолик, невротик, человек, страдающий психическим выгоранием и т.д.)7. Многие понятия заимствуются из языка науки: в XVII и XVIII веках — теория жидкостей и дрожащих нервов, ныне — умственное истощение и низкий уровень серотонина.
Насколько непритворны «заученные» чувства? Можно ли считать язык сенситивности — мужские слезы, гиперчувствительность, нервозность — искренним, хоть он и был обусловлен культурой и состоянием общества и создавался в светских салонах «для нужд» знати? Ответ — да. Сенситивность существовала в сознании субъекта и проживалась им как собственный опыт. Чувствительность (или нервозность, или усталость) не может быть редуцирована до абстрактных конструкций, отличных от непосредственного восприятия.
Чтобы понять меланхолию как пережитый опыт, необходимо разделить ее на более мелкие составляющие (симптомы) — подавленность, скорбь, гнев, страх, паралич действий, слезы и т.д., — которые, в свою очередь, могут группироваться в различных сочетаниях. В редких случаях симптомы доступны нам в систематизированной форме, например при перечислении грехов акедии (16 составляющих, начиная от безразличия и заканчивая мыслями о самоубийстве) или в диагнозах древней медицины. Линней, например, называет семь главных признаков, которые были типичны для древней (черной) формы меланхолии: скорбь, ужас, молчаливость, вялость, подозрительность, перепады настроения и голод8. Начиная с XIX века эти признаки перестают фигурировать, заменяясь новыми научными категориями.
Анализ материала позволяет сделать некоторые выводы общего характера. Во-первых, в полном соответствии с теорией цивилизации Норберта Элиаса, язык чувств с течением времени дисциплинируется. В Новое время чувства выражаются иначе, чем раньше, и происходит переход от бездонного ужаса к контролируемому страху, от дикого отчаяния к подавленности, от ипохондрической паники к неясной боли, от выплеска чувств к их подавлению. Некоторые симптомы, например гнев и голод, есть у древних меланхоликов, но не встречаются у современных (интересно, что тема булимии и анорексии присутствует в истории меланхолии постоянно). Напротив, в Новое время обильно льются слезы, в отличие от предыдущих эпох, когда меланхолия характеризовалась сухостью слизистой оболочки. В современной меланхолии большую роль играет усталость, чего не было прежде.
Однако тот факт, что язык чувств приобрел более сдержанные формы выражения, не значит, что он стал менее насыщенным.
Например, зададимся вопросом: существовал ли раньше панический экзистенциальный страх? Психиатр Герман Берриос проследил, как с течением времени изменялись психические симптомы, и обнаружил, что экзистенциальный страх — понятие очень древнее9. Уже Линней использовал такие обозначения, как агше1а8 или «сердечное беспокойство». Но лишь в конце XIX века различные сходные состояния были объединены в клинический диагноз.
Экзистенциальный страх (ангст) очень наглядно иллюстрирует слияние чувствующего (эмоционального) и ощущающего (сенсуального) «Я». Он объединяет в себе симптомы психические, например ужас, и физические — головокружение, сердцебиение и удушье, которые могут выступать между собой в различных комбинациях. Если комбинации достаточно стабильны, их называют синдромами. Последние, в свою очередь, делятся на группы. Если симптомы размыты, но постоянны — это генерализованный страх, если проявляются периодически — панический страх, если активизируются в присутствии определенных факторов (лифты, пауки) — это фобии10.
Панический страх, таким образом, является современным феноменом и как название, и как диагноз, но не как переживание. Еще в XVII веке это состояние считали особо разрушительной стороной меланхолии. Его проявлением был, например, тот безмерный ужас, который заставлял Каспара Барлеуса в панике прятаться от людей, дрожать, потеть и молчать, когда его, наконец, находили. В толстых каталогах психопатологических состояний XIX века панический страх рассматривают в разделе «меланхолических приступов паники»:
«Обычно они накатывают внезапно; бывает, даже во время отдыха или сна... человек просыпается в страхе, сердце колотится так, будто готово выскочить из груди, чувства находятся в состоянии хаоса, и человек бежит к окну, готовый выброситься из него. Он не управляет собой, пребывает в отчаянии и не понимает, что делает... Помочь ему невозможно, кажется он обезумел и может вот-вот сойти с ума, выбежать из дому, учинить что-то над собой или над кем-то из ближних. Потом он скажет, что понять ужас, который его охватил, не дано никому. По окончании приступа он дрожит всем телом, обливается потом и испытывает страшную слабость»11.
Описанное состояние вряд ли встречалось часто. Однако в конце XIX века панический страх вдруг превратился в культурный синдром, своего рода современную клаустрофобию. Это происходило параллельно с широким обсуждением и предъявлением многочисленных документальных свидетельств того, какую нагрузку испытывают органы чувств человека в большом городе — хаос чуждых звуков, шум, суета, толчея. (В 2008 году Натан Шахар47 сходным образом описывает свои впечатления от встречи с Каиром: «Давка, нищета и нагромождение впечатлений
