легко могут стать причиной клаустрофобии и бездонного пессимизма».) Большой город обрушивается на органы чувств «с силой тропической грозы»12.
В метрополисах экзистенциальные страхи выражались особым образом. Например, принимали форму агорафобии (страх скопления людей), «популярность» которой, похоже, сейчас достигла апогея. Сначала этому состоянию давали биологическое объяснение, определяя его как головокружение вследствие патологических изменений в области внутреннего уха. Но быстро стало понятно, что в действительности никаких головокружений нет, а есть страх перед ними. Первые научные описания (1876) гласили: «чувство страха и сильной тревоги... при полном сохранении сознания... происходит на открытых пространствах... его следует отличать от головокружения... Пациенты могут бояться не только открытых пространств, но и публичных мест — улиц и театров, общественного транспорта, кораблей и мостов»13.
На рубеже веков эксперты с удовольствием ухватились за этот раньше мало кому известный страх, используя его в качестве подтверждения особой уязвимости современного человека. Агорафобия сделалась в обществе доминирующей формой страхов. Доктор Ленмальм отмечает, что в 1890-е годы она встречалась у каждого второго его пациента. Перед нами блистательный пример того, какую силу имеют культурные синдромы, если они находятся в центре внимания: как только агорафобию провозгласили эмблемой современности, она тут же распространилась среди культурной элиты. Тот, кто хотел продемонстрировать свою прогрессивность, обязательно объявлял, что пережил на собственном опыте агорафобию или другую форму страхов (похоже, что в наши дни думающая личность обязательно должна иметь какую-либо безобидную фобию). Может быть, именно поэтому Стриндберг так живо и ярко рассказывал про страх толпы, который он испытал на площади Армии в Париже?
Фобии входят в моду и считаются современным синдромом. Раньше они вместе с другими страхами были растворены в понятии нервозность. Теперь они отпочковались и приоделись в псевдогреческие одежды, а медицина поставила перед собой задачу дать имя каждому конкретному страху. Реализация проекта была уже в самом разгаре, когда французский ученый Теодюль Рибо48 призвал коллег не увлекаться и предложил собственный вариант классификации, где различались пантофобия (боязнь всего), то есть генерализованный страх, и частные фобии. Последние, в свою очередь, делились на те, которые связаны со страхами (боли, уколов, смерти), и те, которые связаны с отвращением (к физическому контакту, крови, грязи)14.
Наряду с агорафобией у пациентов часто встречается социальная фобия. Состояние описывается как комбинация страха, робости и стыда в различных социальных ситуациях, иногда в сочетании с приступами паники. Ее экстремальным вариантом была волчья меланхолия XVII века: человек испытывал настолько сильный страх перед обществом, что бежал от цивилизации. Сегодня с этим состоянием может сравниться разве только ES (environmental sensitivities — англ. «чувствительность к компонентам окружающей среды»), которая заставляет человека отгораживаться от окружающего мира15.
Человек, страдающий фобиями, в преувеличенной форме воспринимает опасности окружающего мира. Очень интересны рассказы о конкретных людях и их страхах, которые изначально являются ответом на изменение действительности, а потом трансформируются в личный опыт. Психиатры выделяют неофобию (боязнь нового), ксеноманию (болезненное пристрастие ко всему чужому), неофилию (преувеличенную любовь к новому). Более экзотичны клаустрофилия (навязчивое стремление запирать окна и двери) и клиномания (болезненная потребность оставаться в кровати). Медицинская терминология XX века необычайно разнообразна и дает достаточно полное представление о существовавших в то время страхах. Оказывается, в просвещенном и гигиеничном обществе всеобщего благополучия было много отклонений, связанных с мраком и грязью, таких как никтофобия (страх ночи), мизофобия (страх загрязнения) и ее противоположность мизофилия (болезненное пристрастие к грязи)16. Тема грязи (в прямом и переносном смысле) занимает очень важное место в истории меланхолии. Вспомним, в частности, Сэмюэла Джонсона, Джеймса Босуэлла и более позднее поколение денди.
Таким образом можно проследить историю различных фобий, установить время их возникновения, зарегистрировать взлеты и падения. Сравнивая сегодняшние фобии с теми, что были в прошлом веке, мы видим, что развитие новой техники рождает новые страхи, например аэрофобию (боязнь летать на самолете). Другие страхи, такие как эметофобия (боязнь рвоты), могут объясняться свойственным нашему времени стремлением максимально контролировать свое тело. В прежние периоды меланхолии к рвоте относились иначе, считая ее очищением и освобождением. Фобия, которую наши современники считают архетипической, — страх пауков (арахнофобия) — судя по всему, появилась лишь в начале XX века.
Фобии, как и другие формы страхов, отражают свое время и, наверное, в будущем опять изменятся. Возможно, что агорафобия, клаустрофобия и боязнь высоты, базирующиеся на современном восприятии пространства при помощи зрения, уступят место новым страхам, обусловленным новыми физическими условиями, новыми технологиями и особенностями виртуального пространства.
Привнесение социальной составляющей значительно осложняет картину. Традиционно чувства считались субъективным феноменом, ограниченным рамками отдельной личности. При таком рассмотрении они ничего не могут сказать об окружающем мире и характеризуют только саму личность. Однако такая редукция понятия представляется неверной — чувства одновременно и субъективны, и социальны, поскольку отражают процессы, происходящие между людьми. На деле, каждой социальной сфере для нормального функционирования нужна своя структура чувств17.
«Тот, кто захочет выделить структуры чувств, чтобы понять их роль в обществе, столкнется с серьезной проблемой — они невидимы», — пишет Реймонд Уильямс49. В этом их сила. Им не требуются дефиниции, классификации и научное обоснование, они исподволь влияют на человека и определяют его социальное поведение. Структуры чувств работают незаметно через ощущения, интуицию и телесный опыт. За невидимой маской может незаметно назреть революция. Историк культуры Линн Хант, в частности, показала, как плаксивая чувствительность XVIII века стимулировала рост гуманистических реформаторских движений18.
Какие структуры чувств выбирает то или иное время, зависит от самых разных культурных аспектов. Оптимистическое и рациональное время, скорее всего, поддерживает контроль над чувствами; во время кризисов депрессия поднимается до уровня культурного синдрома. Такие типы личности, как меланхолик, ранимый, нервный или переутомленный человек, утверждаются в разные эпохи как своего рода социальные индикаторы. Значительную роль играет также гендерная и социальная принадлежность людей. Большинство статусных форм меланхолии считались привилегией мужчин, принадлежащих к высшему классу. Как чувствительность, так и нервозность долго ассоциировались с общественной элитой и распространились на рабочий класс только тогда, когда причину этих состояний стали искать в психике, а не в нервах человека (в секуляризованном обществе то, что связано с душой, не имеет высокого статуса). Таким образом, меланхолический рабочий или нервная женщина из рабочей среды появились лишь в недавнее время. Демократизация подорвала престиж меланхолии. Когда меланхолик впал в депрессию, он потерял свою исключительность.
Одновременно эти типы иллюстрируют процесс формирования личности. Упрощенно можно выделить некоторые существующие в социуме клише: творческая личность ранима (чувствительна, нервна), критически настроенный по отношению к обществу интеллектуал меланхоличен, а тот, кто увлеченно занимается умственной работой, подвержен психическому выгоранию.
В действительности эти типы условны и постоянно переплетаются друг с другом. Главным для меня было показать, как язык чувств и их содержание перекликаются с культурным контекстом своего времени19. Каждая эпоха по-своему определяет границы допустимого и расставляет приоритеты относительно формы выражения чувств. Симптомы отвергаются или подтверждаются, получают или теряют статус. Старые формы переживаний исчезают, рождаются новые. Сегодня даже есть диагноз «чувство несчастности»20. Важно только, что страдание всегда отражает конкретный период времени.
Социальную и культурную историю чувств необходимо постоянно иметь в виду в обществе, обеспокоенном мыслями
о своем (не)благополучии. В XVIII и XIX веках существовали определенные правила насчет того, кто, как и где может выражать свои эмоции. Сегодня мы пытаемся уйти от церемониального выражения чувств, ратуя за искренность человека. Но не исключено, что эта искренность иллюзорна. В «Человеке без
