— Это что же? — отец долго разглядывал деньги, — золотой?
— Ага, — равнодушно кивнул Есеня, — маме там купи чего-нибудь. И девчонкам сладенького.
Он наворачивал щи, сваренные Чарушей — не хуже маминых — и, захлебываясь и перескакивая с места на место, рассказывал о своих приключениях. Отец предложил бросить медальон и уехать в Кобруч, но Есеня отмахнулся:
— Бать, в Кобруче плохо. Я там чуть с голоду не умер. В Урдии еще ничего, там море. Я хочу летом на море посмотреть, говорят Урд летом очень красивый. Но знаешь, жить-то лучше дома. Съездить, посмотреть — это здорово. А жить — нет уж. А еще меня Улич зовет учиться у него, он меня всю зиму учил, и сказал, что я способный.
Отец кивал. И когда Есеня рассказал ему про харалуг, и про то, что булатным ножом можно открыть медальон, отец поверил. Сразу поверил, в отличие от Полоза, нисколько не сомневался. И сказал:
— Я знаю, ты металл чувствуешь. Значит, и с медальоном не должен ошибиться. А что Полоз тебе не верит — так он никогда никого не слушал.
— Правда, бать? Ты правда так думаешь?
— Конечно. Ты ведь булат сварил. Знаешь, когда Мудрослов еще не знал, что это ты, он так и сказал: я хочу пожать руку этому мастеру.
— Ничего себе! — Есеня хохотнул.
— Есеня, послушай. А так тебе нужен этот медальон? Может, ну его, а? Столько беды от него…
— Бать, ты что, не понимаешь? — Есеня вдруг стал серьезным. А не обидится отец, если так в лоб говорить с ним о его ущербности? — Бать, это ведь я для тебя…
— Что «для меня»?
— Если медальон открыть, ты станешь… такой как раньше был. Ну, еще до того, как я родился…
Отец вскинул голову, и в его глазах мелькнул испуг. Может, он вовсе не хочет быть таким, как раньше? Ведь ущербные всегда говорят, что стали счастливыми.
— И ты только для меня затеял все это? — тихо спросил он.
— Конечно, бать! Меня Избор твоей саблей ранил, вот, — он поднял подбородок и показал тонкий шрам, — но я ему так и сказал: мне все равно, что будет, но медальон я не отдам. Хочу, чтоб мой батя стал такой, как раньше!
— Сынок. Не надо… Я и так как-нибудь проживу. Давай уедем.
— Нет уж! Да и какая разница теперь-то? Ножик взять и открыть. Делов!
В обеих спальнях одновременно зазвенели выбитые сильными ударами стекла, и тут же раздался грохот у калитки. Есеня прыгнул к окну и увидел факелы, множество факелов, отчего во дворе стало светло, как днем. По полу в спальнях загремели тяжелые шаги, а в это время стража во дворе, сломавшая забор, уже выбивала дверь в сени.
Отец побледнел и шагнул к двери.
— На чердак. Быстрей, — шепнул он.
Есеня кивнул и рванулся к лестнице, но из детской спальни вышли сразу трое, а вслед за ними — еще трое из родительской. Отец перегородил им дорогу, Есеня схватился за ступеньки, и в этот миг рухнула дверь.
Их было очень много, они буквально заполнили всю кухню. Есеню, успевшего подняться на несколько ступенек вверх, за ноги стащили на пол, он потерял отца из виду — похоже, того сбили с ног. А может, убили? Нет!
— Батя! — закричал Есеня, — пустите! Пустите меня!
Он начал бешено рваться из цепких рук, он кусался, царапался, и бил босыми пятками во все стороны. Его тащили к двери, он упирался и извивался ужом, и грыз зубами все, что под них подворачивалось. Стражники вскрикивали, и разжимали ненадолго руки, но их было много, очень много! Его выволокли во двор и хотели связать, но Есеня бился так отчаянно, что у них ничего не вышло. Он не чувствовал боли от увесистых ударов, которыми они надеялись заставить его подчиниться, он не давал заломить себе руки за спину, и дрыгал ногами, которые с трудом держали четверо стражников. И стоило им на секунду ослабить хватку, как пятка Есени тут же влетала кому-нибудь в лицо. Едва чья-нибудь рука приближалась к его запястью, он впивался в нее ногтями, и ее сразу отдергивали.
— Звереныш! — шипели стражники со всех сторон сквозь ругань и крики.
Даже удар рукояткой сабли в солнечное сплетение не заставил его успокоится — Есеня только согнулся немного, и укусил чью-то ляжку. Они хотели накинуть петлю ему на шею, но он поймал ее зубами. Кто-то начал его душить — и это им не помогло. Его так и понесли по улице, широко разведя руки и ноги, а он изгибался, клацал зубами, мотал головой и надеялся вырваться.
Городскую тюрьму — мрачное приземистое здание из желто-серого камня на главной площади города — с четырех сторон окружала частая железная ограда, и Есеня ухватился рукой за обжигающе холодную стойку, когда его тащили через открытые ворота. Кто-то из стражников, идущих рядом, замахнулся факелом, но его одернули:
— Сильно не бить! Не калечить, рук не ломать! Слышал же, что сказано было!
— Ага, не бить! Оторви его теперь!
Есеня сжал кулак еще крепче, но его дернули вперед, и рука соскользнула. Он зарычал от обиды, и начал вырываться с новой силой.
Тяжело же им пришлось в узких тюремных коридорах! Есеня ни о чем не думал и ни на что не надеялся — он просто сопротивлялся. И не прислушивался даже, о чем стражники говорили между собой. Впрочем, его быстро передали тюремщикам, а те, в отличие от деревенских парней, знали свое дело гораздо лучше. Кто-то ударил его по шейным позвонкам ребром ладони, отчего руки и ноги сразу обмякли и сделались ватными, кто-то скрутил руки за спиной, и дальше Есеня, подталкиваемый в спину, пошел сам, спотыкаясь и иногда падая на колени. Он еще огрызался и даже укусил тюремщика пару раз, но тот ухватил его за волосы и запрокинул голову назад, после чего Есеня мог только щелкать зубами.
— Раз сопротивляется — в кандалы и к стене, — крикнули вслед, — пусть поутихнет немного.
Его втолкнули в камеру без окон — настоящий каменный мешок — в углу которой на полу валялся пук соломы, и подвели к стенке, где в нее были прочно вмурованы два кольца. Есеня ждал, когда они отпустят ему руки, ну или хотя бы не будут заламывать их за спину так крепко. Холодное железо стиснуло запястья — тюремщики долго возились с клиньями, удерживающими кандалы закрытыми, а потом его руки потянули вперед. Конечно, удары тяжелыми цепями оказались страшными, один из тюремщиков закричал и отступил, закрывая лицо руками, но второй, увернувшись, немедленно ударил Есеню по пояснице чем-то плоским и тяжелым. Есеня рухнул на колени как подкошенный, они подхватили цепи и потянули вверх, пропустив их через кольца и соединив замком.
— Охолони, — ласково сказал тюремщик, ударивший его по спине, — не надо так.
Есеня рванулся, чтобы его укусить, но тот с улыбкой отстранился и похлопал его по плечу.
— Дурачок… На ноги встань, руки потянешь. И не рвись — только запястья раскровишь, потом гноиться будут.
Тюремщики посмотрели на него, удовлетворенно кивая, и вышли вон, закрыв тяжелую дверь, обитую железом.
— Совсем мальчик, — сочувственно сказал один из них, — какой из него государственный преступник? Просто шалопай, небось, как мой в точности.
Огнезар. Допросы
Когда начальник стражи вошел к Огнезару в спальню среди ночи, тот сразу понял: или самое худшее или… Он рывком поднялся с постели.
— Ну?
— Взяли Жмуренка. У него дома, сосед донес.
— Медальон?
— Нет. Он пустой. Серебра две монеты — и все.
— Дом обыскали?
— Пол сняли, стены простучали. Нету.
— Надеюсь, теперь он не убежит?
— В кандалах, в холодной.
— Что, сопротивлялся? — удивился Огнезар.
— Еще как! Звереныш, настоящий звереныш, — расхохотался начальник стражи, — мои ребята все покусаны и исцарапаны. У одного зубы выбиты, у пятерых фонари под глазами — пяткой засветил.
— Давно я хотел на него посмотреть. Подожди в приемной, я сейчас соберусь. И вели седлать лошадь.
Первое, что бросилось в глаза Огнезару — удивительное сходство с портретом. Избор действительно ловил сущность лица, его непередаваемую индивидуальность. Мальчишка молча упирался, извивался, его буквально втащили в застенок и швырнули в кресло, завернув руки за спинку. Огнезар с улыбкой наблюдал за его бесполезными попытками сопротивления и не мог понять их смысла. Такое бывает от страха, но этот пока непуганый, и непохоже, чтобы он чего-то боялся.
— Меня зовут благородный Огнезар, — начал он, когда парень понял тщетность своих усилий и немного успокоился, — ты слышал обо мне?
Тот посмотрел исподлобья и оскалил зубы. Звереныш… Избор подметил верно — он похож на соболя. Если соболя загнать в угол, он тоже скалится и поднимает шерсть на загривке. И выглядит это так же забавно.
— Я даю тебе слово благородного человека: если ты скажешь мне, где спрятал медальон, я тут же отпущу тебя домой, — Огнезар улыбнулся.
Мальчишка сощурил глаза и прошипел сквозь зубы:
— Этого я никогда не скажу!
Огнезар не хотел выдавать своего торжества, но не выдержал и расхохотался. Глупый ребенок! Значит, все-таки спрятал сам. Больше всего Огнезар боялся, что медальон ушел в лагерь вольных людей. Нет, не ушел. Интересно, мальчик один знает, где медальон, или кроме него это известно еще кому- нибудь?
