деньги? Хорошо бы выяснить…'
Надежда встрепенулась, спрятала палец обратно в крем и решила поразмышлять обо всем дома, на досуге, если, конечно, настырная девица не прихватит ее раньше времени и не потребует свое имущество назад.
По справедливости-то следовало бы отдать ей косметичку. Но, во-первых, Надежду очень возмутило хамство незнакомой девицы и ее отвратительные манеры.
Ты попроси по-хорошему, тогда тебе всегда навстречу пойдут! А она — сразу грубить… А во-вторых, существовал еще бандит Дух, которому тоже отчего-то понадобилось содержимое косметички, и, если Надежда отдаст ее девице, Дух ни за что не поверит. Так что надо еще придумать, как избавиться и от преследования, и от косметички одним махом.
И где-то в самой глубине души Надежды Николаевны сидел маленький любопытный червячок и тихонько изводил ее вопросом: для чего всем так нужен палец? Какую дверь можно открыть с его помощью и что за этой дверью находится? Пещера Али-Бабы?
Или наоборот — запретная комната Синей Бороды?
Бесконечно прав был ее муж Сан Саныч, когда, перефразируя Достоевского, частенько восклицал:
«Говорят, любопытство не порок. Но в твоем случае, Надежда, любопытство — порок! И большой порок…»
Но его легкомысленная жена не внимала предостережениям и все время вляпывалась в какие-то сомнительные истории. Сан Саныч пришел бы в ужас, узнав про события прошлой ночи. Так что самая главная задача у Надежды была сделать так, чтобы муж ничего и никогда не узнал. Начнет волноваться, давление поднимется, а самое главное — воспитывать станет и дома запрет. Хотя как ее, взрослую женщину, дома запрешь? Не домострой все-таки… Но жалко его, так много работает, а все же возраст — пятьдесят пять скоро стукнет, не молоденький. Нет, Надежда скажет ему, что очень соскучилась и уговорила доктора выписать пораньше, хотела сюрприз мужу сделать. В этом есть доля истины, а со своими проблемами она разберется со временем, дайте в себя немножко прийти…
Надежда приободрилась и поспешила в палату, где Любка растворила окно настежь и призывно махнула рукой, приглашая посидеть рядом.
Возле морга царило необыкновенное оживление.
Обычно в день похорон здесь появлялись небольшие группы родственников, съезжавшихся по одному, по двое и группировавшихся вокруг заплаканной вдовы или, несколько реже, подавленного вдовца.
В этой группке всегда находился мужчина помоложе и покрепче, который суетился, бегал с бумагами, совал деньги санитарам, выискивал куда-то запропастившегося шофера, постоянно уходил внутрь морга и возвращался оттуда с какой-нибудь новой важнейшей информацией, собирал бригаду для переноски гроба — в общем, брал на себя организационные хлопоты, предоставив вдове принимать соболезнования и промакивать глаза черным кружевным платочком.
Но сегодня все выглядело совершенно не так.
У здания морга понемногу собирались хорошо одетые мужчины средних лет в длинных черных или бежевых кашемировых пальто, теплых не по сезону, с выражением настороженной задумчивости на лицах.
Оставив свои дорогие, сверкающие многослойным лаком машины за воротами, они подходили к моргу пешком, что дополнительно придавало их лицам оттенок крайнего утомления, граничащего с продуманным героизмом.
Каждого из этих героев невидимого фронта сопровождали по двое молодых парней в коротких черных кашемировых полупальто, нагруженных неподъемными венками из свежих роз, перевитыми шелковыми лентами с высокохудожественными траурными надписями.
Тексты надписей не грешили разнообразием и приблизительно сводились к вариациям на тему: «Дорогому другу от товарищей по общему делу».
По какому именно делу — не уточнялось. Разнообразие этим надписям придавали чрезвычайно замысловатые и изысканные шрифты, от стилизованного церковного полуустава до чего-то отдаленно напоминающего арабскую вязь.
Один из кашемировых господ позволил себе некоторую оригинальность, появившись с венком, на котором простыми и четкими буквами, позаимствованными из заглавия газеты «Правда», было начертано:
«Дорогому корешу на вечную память от соседа по нарам в семидесятом году».
На эту надпись коллеги косились с явным уважением.
Вообще, надо сказать, все эти кашемировые бароны посматривали друг на друга осторожно и недоверчиво, здоровались очень сдержанно и старались не особенно удаляться от собственной группы поддержки с венками.
Вдова покойного, стройная растерянная женщина средних лет, стояла возле дверей морга, скрывая свое горе под черной вуалью, и нервно принимала соболезнования от каждого вновь прибывающего кашемирового господина, большинство которых видела первый и последний раз в жизни. Возле нее, злобно косясь друг на друга, стояли двое ближайших соратников покойного: громоздкий неповоротливый блондин с пересекающим лицо кривым шрамом и единственным голубым глазом, недоверчиво взирающим на окружающих, и худощавый горбоносый кавказец, смуглый, как южная ночь, живой, как ртуть, и опасный, как бритва, — двое основных претендентов на освободившееся после Кабаныча председательское кресло в возглавляемой им организации — Сеня Одноглазый и Жора Дух.
Подходившие с соболезнованиями коллеги покойного обязательно обращались к его вдове, а вот из двоих претендентов на трон каждый кашемировый привечал кого-нибудь одного: кто белобрысого Сеню, кто смуглого Жору. Люди, сведущие в сложной политике городского криминалитета, запоминали, кто из претендентов получил сегодня больше знаков внимания от этих высокопоставленных особ, тем самым вычисляя предвыборный рейтинг каждого. При этом нужно было учесть не только количество полученных сердечных соболезнований, но и значение каждого из прибывших на похороны авторитетов в сложной уголовной иерархии.
Наконец по сигналу, поданному Одноглазым, на площадку перед моргом осторожно вырулил автобус — не допотопный замызганный «ЛиАЗ», а сверкающий хромом и лаком мерседесовский красавец, и четверо широкоплечих бойцов невидимого фронта, заметно напрягая бычьи шеи, вынесли из морга потрясающей красоты резной лакированный гроб красного дерева.
— У него там телевизор внутри, — раздался над ухом у Надежды Николаевны, с интересом наблюдавшей за выносом тела, Любкин голос.
— Что? — удивленно переспросила Надежда. — Какой телевизор? Где телевизор? В гробу, что ли?
— В гробу, конечно, — подтвердила Любка, как само собой разумеющееся.
— Зачем в гробу телевизор?
— Для крутизны. — Любка посмотрела на Надежду снисходительно, как первокурсница на старшеклассницу.
— Поясни. — Надежда встряхнула головой. — Ничего не понимаю!
— Это Юрин знакомый один занимается, — начала терпеливо объяснять Люба непросвещенной Надежде Николаевне. — Он золотую жилу, можно сказать, нашел — возит из Испании специально для братков крутые гробы. У них ведь как — смертность очень высокая, профессия в группе риска, похороны по принципу:
«Сегодня — ты, а завтра — я!» Ну и выпендриваются друг перед другом — все самое дорогое, все самое крутое. И похороны, и места на кладбище, ну, соответственно, и гробы со всеми возможными прибамбасамй.
Этот Юрин знакомый специально с испанцами договорился — они в гробу телевизор устанавливают, неработающий, правда, но «Сони» или «Филипс», мини-бар со всякими напитками, телефон… Испанцы первое время удивлялись, а потом привыкли. Им-то что, лишь бы деньги платили! А
