— Сестра моя!.. Ну, Евдокия? Да замуж вышла за Петра? Урусова? Ты ж еще ругалась: почто татарину отдали красу сию — Дуняшу?
— Ах, да, ну, помню, — как будто спохватилась няня. — И верно, почто татарину отдали? Погубит он ее, живой посадит в яму.
— Постой, кормилица… Как страшна речь твоя! Сдается, не признала… Позри, позри — кто я?
— Сестреница моя.
Скорбящая чуть отстранилась и нянюшкины руки отпустила.
— Агнея, Бог с тобой… Я Феодосья! Ты нянчила меня и Евдокию, вскормила нас… Ужель не помнишь?
Она главою покачала, вздохнула тяжко:
— Совсем плохая стала… Я много старше, а в уме. Какая Феодосья, коль Федора? Федорой от рожденья звали, с сим именем умрешь… Ну да, а грудью я кормила, и посему в душе твоей частица моей плоти. И коль ее не растеряла, послушаешь меня и так поступишь, как я скажу. Не то ведь смерть тебе придет… Да не печалься! Сие не скоро будет. Ты мыслишь над людьми своими суд учинить, а того не знаешь, что завтра приключится.
— И что же приключится? — с опаскою спросила и поднялась с колен.
— Сосватают тебя. Эвон как расцвела, да и летами вышла — пора!
— Ах, нянюшка… Ужели ты не помнишь мою свадьбу? Я ныне уж вдова, мой государь-свет Глеб Иванович семь лет тому почил…
— Довольно уж болтать, октись! — чело нахмурила. — Невеста уж, а как дитя… Сегодня же смотрины были! Ты жениху понравилась, инно бы знак не подал. Коль приняла сей знак, знать и тебе пришелся…
— Знак? — Скорбящей стало знобко. — О, Боже Правый… Не принимала знака. И смотрин…
— Ну, девушка! Да ты вконец ослепла и разум растеряла! А шапка? Соболья, с красным верхом да шелковым подкладом?
Боярыня сломалась.
— О, Господи! Святая Матерь!.. Я шапку приняла.
— Вот и добро. Как завтра обручитесь, так я домой пойду, — Агнея встала. — Давно домой пора, но с миром сим все как-то не сочтусь. Покуда прощевай. Не думай боле, не терзайся, а почивать ложись.
— Кто мой жених? Кто всадник тот?
— А князь, сестреница. Боярин Вячеславов.
— Как его имя?
— В миру Василий, — и дверь клюкой толкнула. — Послушай мой совет. Какой бы ни был дар, уйми и норов свой, и предрассудки — прими, не прекословь. Инно ведь кровь прольется!
Свеча пред образами полыхнула, и огонек ей поклонился вслед…
6.
Хоть привели, как вора, на веревках, однако на подворье сняли железа и не под землю сунули — в палаты посадили и принесли еды. Тишайший помнил протопопа и благоволил, не то в Елагин показал свой нрав. Всех беглых сразу при поимке пороли насмерть, а кто выживал, много недель держали в яме, клеймили щеки, лоб и отправляли в монастырь, на цепь. Царь же щадил его и не затем, чтоб вразумить иль милостью своею приручить, заставить кукишем молиться. Давно Пилат изведал, что жаждет Аввакум — каленого железа, встряски, пыток, мук принародных и смерти на миру. Дабы была причина крикнуть:
— Позрите, православные! Да разве се по-христиански — так человека мучить?
Он жаждал мук и потому бежал, и много хитростей придумал, чтоб разозлить царя и его придворных — суть, палачей. Теперь же, по воле Божьей получив Евангелие Матфея, крупицу от Приданого, он путь позрел, указанный Всевышним — лишить антихриста святыни! Отнять источник животворный, чтобы спасти его, надежно спрятать и уберечь до тех времен, когда на Русь вернется православный царь, а с ним и право называться Третий Рим. Но чтоб пройти сей путь, нужны были иные и подвиги, и жертвы: супротив них каленое железо и дыба — сущий пустяк. От телесной боли страдает плоть, а от притворства, фарисейства, змейства душа изъязвится.
Да милостив Господь, и зрит, чего во имя сей подвиг.
Так размышляя, Аввакум до ночи просидел в палатах и, помолившись, хотел уж было отойти ко сну, да брякнул вдруг засов, дверь отворилась. Увидел бы стрельцов или Елагина, и глазом не моргнул, однако на пороге архимандрит стоит, Иоаким, и посох держит не по чину. С ним два вельможи — светлейший князь Воротынский и князь Одоевский — придворные царя, да еще пес поганый, думный дьяк Иванов.
Распоп себя смирил и, с мыслями собравшись, впал в притворство.
— Рад видеть в здравии… Премного благодарен, сподобились и навестили несчастного распопа, — и к Иоакиму, с поклоном: — Благослови, отец святой.
Они ж стоят, таращатся и слова не обронят: то ль пребывают в ярости, то ли с испугу все лишились речи.
Архимандрит отпрянул, рукою заслонился:
— Изыди, сатана!..
А сатана Иванов уж тут как тут, едва лишь помянули — схватил за шиворот и поволок на лестницу.
— Ну что, распоп, идем! В сей час благословим!
Господь все видел и подставил ножку. Дьяк оступился и головой своею, саблей ступени сосчитал и, когда скатился, встал на карачки и к стене пополз. И там, держась за камни, ругаясь матерно, хотел подняться. Тем часом Аввакум без спешки вниз спустился и подсобил ему. Светлейшие князья и вовсе онемели и токмо рукавами машут, архимандрит уж было посох поднял, но не ударил, заругался:
— Ужо вот я тебя!..
В повозку сели, и тут распоп заметил: прячут его от глаз чужих, хоть и ночь на дворе. Иоаким рясой прикрывает, князья с боков, а вместо кучера на облучок забрался думный дьяк. Так и поехали по улицам. Пустынно на Москве и смрадно, гулко, как в бочке смоляной. Архимандрит тряпицу изготовил, чтобы уста зажать, коль закричит распоп, а караулить надо было в дьяка — того стошнило, зарычал, как зверь, и всех обрызгал, всем досталось, особенно князьям. Чуть погодя опять на всю Москву взбугал, ну и пошло. Иоаким не сдержался, отчищая рясу:
— Да, батюшка, сколь же ты съел-то ныне? И день-то постный был, пяток…
В Чудову обитель привезли и сразу же спустили в подземелье. А там все приготовлено: кузнечный горн горит, железо калится, веревка спущена со свода и дымно, как в курной избе. При сем один палач, Иван Елагин, других не допустили. Знать, пытка тайная, и спрос будут чинить светлейшие князья.
Распопа к дыбе подвели, подрясник сняли, рубаху сдернули, оставив лишь вериги на голом теле. Веревкой повязали локти…
— Ужо помужествуем, Вань, — промолвил Аввакум и крест сотворил в уме. — Ну что стоишь? Вздымай.
— Годи, апостол, — князь Воротынский шапку снял, упарился, как в бане. — Поднять успеем… Ответствуй мне: где свиток взял?
— Спросил бы ранее, я в сразу и сказал.
— Добро, скажи сейчас. Нас государь послал…
— Сперва ответь, как крестишься! — встрял Иоаким и посохом пристукнул. — И как персты слагаешь!
— Я в показал, да руки связаны, — вздохнул смиренно Аввакум.
И тут вмешался Одоевский:
— Пускай хоть кулаком! Или ногой!.. Ты, Аким, не суйся!.. Откуда свиток? Каким путем попал?
— Господь послал.
— Не зли меня, распоп! И не юродствуй! Коль раньше получал пощаду по воле государевой,
