надеешься и ныне увильнуть от казни? Не обольщайся, милости не будет, — князь будто бы увещевал, но получалось грозно. — Сгноим в сих подземельях, и ни одна душа вовеки не узнает, как ты подох и где.
— Постой, князь Яков, не грозись, — вступился Воротынский. — Не забывай, кто пред тобою. Се есть ревнитель Аввакум Петров. Его ли казнями стращать?
— Разбойник он и вор!
— Остынь… Коли начнем с огня — получим пламень, и боле ничего. Огня он не боится, поскольку жаждет правды…
— Да он холоп!
— Нет, Яков, не холоп. Происхождением — согласен, по духу он боярин и достоин, чтоб говорить открыто, без обиняков.
Князь Одоевский лишь головой боднул.
— Что Никон был мужик и нерусь, что сей распоп, суть, блядин сын…
Архимандрит насторожился, однако же, смолчал — должно, не понял, о чем это князья. А Воротынский выдернул топор из чурки, для устрашения стоящей, бросил в угол и сел.
— Доселе учиняли спрос за крест и веру, по-божески с тобою обходились, поелику твое упорство имело помыслы иные, — завел он речь негромкую, как старец из пустыни. — Ты спорил с иерархами, ты истину искал и твердостью своею польстил двору. А обличая Никона, хуля за ересь, ты пособил царю избавиться от патриарха, когда в его стараниях нужда отпала.
— Ты что глаголишь, князь? — архимандрит готов был полыхнуть огнем. — Какую речь ведешь? И кто дозволил…
И тут светлейший князь вдруг усмехнулся и в миг единый погасил огонь:
— Уймись, Акимка… Получишь ты, что хочешь — панагию, посох и Церковь православную. Уж недалек тот срок. Чего еще?.. Тебе бы должно кланяться распопу. А ежели в Аввакум не пособил, не грыз бы Никона и не хулил царя, увидел бы ты место патриарха? — помедлив, опахнулся шапкой и дружески добавил: — Скажи Елагину, чтоб не качал меха. Эвон, старается, злодей. Скорее, нас уморит…
Распоп едва дышал, однако не присел, не поклонил главы, чтобы уйти от дыма. Речь Воротынского его смущала и вызывала любопытство с такой же силой, как случалось в те времена, когда он отроком пел в церкви и, хоронясь за аналоем, с лютым страхом старался заглянуть за царские врата, когда там совершалось одно из таинств.
Князь между тем продолжил:
— Да, что Петров сын, Аввакум, ты многое изведал и много прочел в Писании и прочих книгах… Так должен знать, как мир устроен. Ты пособил государю — он увенчал тебя венцом терновым, дозволил пострадать за веру.
— Дозволил? — переспросил распоп, задавливая гнев. — Сей путь я выбрал сам, по воле Божьей. И крест несу. Мне государь здесь не указ.
— Добро, что мыслишь так. Знать, все учел Тишайший, насквозь тебя увидел… Сам выбрал! Не воля бы царя, ты в из Даурской ссылки не вернулся. Пашков прибил бы где и прикопал, иль в воду бросил, рыбам… Не возжелал бы государь, ты бы в Москве не пикнул. Не то, что на площадях вещать! А он дозволил принять страдания, благословил на подвиг ради веры и благочестья древлего. А ты ведь мыслил — все по воле Божьей?
Дым ел глаза, коптил уста и глотку, речь вязла на зубах и забивалась кашлем. Распоп молчал, ибо светлейший князь внезапным откровением сразил его. А лучше бы язык отрезал…
— Безбожники вы все округ престола, — распоп откашлялся и воздуху глотнул. — Зачем вам вера? На что вам церковь?!
— На что — желаешь знать? Народ в узде держать! — блистая нездоровым взором, промолвил Одоевский.
— Не богохульствуй, князь! — тяжелым басом гаркнул Иоаким, однако сразу же примолк.
Распоп лишь в раж вошел и начал обличать:
— Мужи боярые, вельможи! Да вы же фарисеи! Да вы ж Христа распяли! Придворные лжецы!.. Господь узрит — аукнется обман! И вас — ногами! Подобно гадам поползете, ужалите свой хвост. Геенна огненная вам!
— Ужо я слышу Аввакума! — князь Воротынский встал. — А то притворщик был… Должно, так и случится когда нито, ты мученик, почти святой, а говорят, устами их вещает сам Господь. Он спросит с нас… Но ныне я спрошу с тебя, на то и послан государем. Тебе дозволили кричать — ну и кричал бы, хулил, бранился, вершил свой подвиг. Ты ж возгордился, брат, и сел не в свои сани. Заместо дел духовных залез в державные, где ничего не смыслишь. И навредил зело! Обоз царя пограбил…
— Побойся Бога, князь!
— Откуда ж свиток сей? Тебе же ведомо, чей был он и ныне кому принадлежит. Но как к тебе попал?
— В дар получил, за труд, — признался Аввакум. — Вот крест святой. Младенца окрестил, усопшего отпел…
— Как ты посмел? — взревел тут Иоаким. — Тебя расстригли и лишили сана! Ты не приносишь благодати Божьей!..
— А ты приносишь?! — не выдержал и огрызнулся Аввакум. — И для сего в святом монастыре не молишься — пытаешь! Огонь — твой дух, железо — крест, а дыба — символ веры!
— Кто одарил так щедро за труды? — вмешался Одоевский. — Покойный цезарь?
— Разбойный атаман…
Князья с архимандритом придвинулись к нему, как вороны к добыче, и клювы приоткрыли, Елагин ухо навострил у горна — все ждали правды. И токмо думный дьяк, лежащий на соломе, стонал сквозь зубы и, помочив тряпицу, прикладывал к челу.
— Ну, сказывай, — дворецкий государя, князь Иван знак сделал Одоевскому — не суйся. — По сговору сей атаман обоз остановил…
— Да ни бывало! Се Промысел Господний. Позвали окрестить, куда-то привезли — деревня, лес кругом… Думал, живым не выпустят, себя отпел. Но за труды воздали, отпустили…
— А ты и не изведал, чем воздали? — князь Одоевский усмехнулся. — Покуда складно врешь…
— Изведал, — распоп сверкнул глазами. — Евангелие Матфея… И в тот же час спросил. Старик сказал, и, верно, не слукавил. Де, мол, семь лет тому, на святочной неделе ходили на большак под Ярославль, обозы грабить. Лазутчик с постоялого донес, обоз купеческий идет, на шесть подвод с сукном, сапожной кожей, скобяным товаром. Однако же при нем пять верховых охраны и ездовые при фузеях: знак верный — серебро везут в Великий Устюг. Где-то в лесах подкараулили и свору прирученных волков спустили. И под шумок отбили воз, а в нем ни сукн, ни кож, ни серебра — рогожею прикрыты два сундука. В них свитки, книги… Тут лиходеев страх объял: с виду обоз купеческий, но судя по начинке — государев. Суровый сыск грядет… Подводу бросили с товаром и утекли. Лишь пару свитков прихватили. Де, мол, обычай, для жертвы надо взять хотя в иголку или клок соломы. И Господу воздать, чтобы не выдал. Еретики! У них закон такой!
— Язычники поганые! — Иоаким посохом потряс. — Крамольники и суеверны!
— Я тако же сказал…
— Где сия деревня? Где их стан?
Распоп расхохотался.
— Под носом у тебя, Акимка! Как будет ведро и дым рассеется — залезь на колокольню. И сам позри! Коли от них Иванову главу позришь, так и с нее сей стан увидишь. Бориска Годунов отстроил верх, так далеко видать! И погрози им сверху! Тебе же недосуг нести в народ ни веру, ни слово Божье, по новому обряду твой крест — каленый прут, а чин отпеванья — цепи!..
— Ну, полно вам! — прервал светлейший князь. — Молчите оба!.. А ты, Елагин, подь сюда. Ответствуй мне, что добыл в сыске. Сколь правды за распопом?
Стрелецкий полуголова передник снял и руки вытер.
— На святки был обоз… Пограблен… Семь лет тому, егда Приданое перемещали…
— В странноприимном доме что сыскал? — прикрикнул князь.
— Там есть догляд… Все верно: как буря началась, мужик приехал, попа искал, младенца окрестить
