— Ни, матушка! Сваты! Сваты приехали!
Офелий сдерживал восторг и пожирал глазами — ждал знака радости, но глас услышал ледяной:
— Сваты?.. Я не ждала сватов.
— Нежданные явились! И с ними скоморохи. Веселья полон двор!
— Ишьгчто затеял — сватовство! Развратник окаянный… И за кого же сватать вздумал?
— Не ведаю! Ей-ей! Вот крест святой — не звал. И в мыслях не бывало! Явились сами.
— Гони всех вон! Довольно потешаться.
Плут выскочил за дверь, и тут же на пороге возникли девки, вбежали с поясным поклоном, притворно завздыхали, самих же смех берет.
— Здорово ль ночевала, матушка? Ох-ох, не знаем, то ль спишь, то ли не можется…
Одна с лоханкой и ковшом, другая с рушником, а третья — к сундукам с одеждами, и все глаза скрывают: о сватовстве прослышали и насмехаются, блудницы! Скорбящая всех за косы и на пол повалила.
— Бесстыдницы! Блаженного позорить? Срамить убогого?! — и вместо плети, веревкою по спинам — что подвернулось под руку.
Девки — в плач, навзрыд, с причетом:
— Помилуй, госпожа! Не виноваты! Ой, лихо! Ой-ей-ей!
— Да я вас всех в чулан! Кто с Федора порты спускал? Кто на смех выставлял страдальца? Тьфу, греховодницы! Не замуж вас — всех в монастырь отдам!
И от души веревкой по задам. Служанки в рев, уж не притворный, и в голос все вопят:
— Не грешны, государыня! Страх было и сказать. Блаженный Федор напраслину возвел! А сам нас ловит где нито, и тащит по углам, и щупает и мнет, и руку под подол пихает! И говорит при сем: пожалуетесь — худо будет! Шепну боярыне — и праха не оставит, поелику, де, мол, я Аввакумом к ней приставлен и есть суть ангел Божий.
— Ах, вы еще хулить святого?! — Феодосья взорвалась. — Да я вас запорю! Грех на душу приму!
Так разошлась, так разгневилась — в очах красно, в деснице тяжесть, на спинах девок уж рубцы кровавые. На улице тем часом чуть ли не пир горой: сваты достали снеди, вин, медов, и ну угощать народ. Ковши, ендовы, братины по кругу запустили и пьют все без разбора и чина — вдовицы, прислуга и стража, медведи, петухи, да и сваты-бояре не брезгуют. А коли на усы попало, ноги в пляс, уста ж за песней потянулись — дым коромыслом! Офелий попытался согнать всех со двора, пса лютого с цепи спустил, кнутом грозился, однако же сваты обоих приструнили, силой напоили медом, а вкупе с ними пса. Боярыня уж сечь приустала, и тут одна из девок, что половчей была, к иконостасу, схватила Богородицу и ну лобызать.
— Пречистою клянусь! Безвинны и непорочны, аки Дева! Оговорил, лукавый!
И все к иконе приложились, слезами окропили, омыли Божью Матерь, и мутный закопченный лик вдруг засветился!
Веревка выпала из рук, колени подогнулись.
— Ступайте вон… Но коль дознаюсь, коль мне солгали и на иконе поклялись!..
В тот час верижник Федор, позрев на бесовские пляски, озлился и выйдя в круг, потряс крестом железным.
— Аз есмь небесный ангел! И послан покарать поганых! Всем на колена! Падите ниц пред гневом Божьим!
— Испей вина, дурак! — повсюду закричали. — И отойдет душа! Инно ты больно грозен! Не ангел — сатана!
— Я упреждал вас, нечестивцы! Пеняйте на себя! — и, взявши крест, как меч, пошел дразнить толпу.
Ему кто ковш подаст, кто хлеб, кто просто засмеется и за рубаху дернет: это царям блазнится, мол, что не дурак, то Божий глас.
И раздразнили Федора, подняли муть со дна, взъярили, как медведя, и вот упал гудошник с пробитой головой, затем волынка мяукнула, как кошка, и юный скоморох облился кровью. Народ, сбежавшийся с округи, домочадцы, слуги вначале ахнули и откачнулись, и в следующий миг пошли на дурака. Сваты пытались отстоять блаженного, боярин старый собою прикрывал, раскинув руки, взывал к толпе:
— Не трожьте! Не касайтесь! Не марайте рук, не проливайте его крови!
Да где там устоять! Сватов отжали, скоморохов, и началась расправа. Дрекольем били, батогами, топтали и месили, и, обратив в шмат мокрой глины, за цепи сволокли и за ворота бросили. Тут пьяный управитель спохватился, вмиг отрезвел и взвыл, словно блаженный:
— Ой, горе нам, беда! Вы же любимчика убили! Наперсника Скорбящей… И Аввакум к нему благоволил! Царь почитал святым! Ратуйте, люди! Узнает госпожа — несдобровать, а коль узнает государь — топор и плаха!
Народ охолонулся, замолкли дудки, гусли, медведи присмирели и в клетку забрались, и токмо обезьяны все прыгали по кругу да потешались с людом. Смущенные сваты пошли на отступ. Бояре-молодцы вскочили на коней, а старый шапку снял и поклонился:
— Прости, народ честной… Прости нас, Феодосья, коли слышишь! Не вышло сватовства, пролили кровь. Се знак дурной. Рок ходит по пятам… И все одно, боярину ты люба!
С тем и в седло забрался, заплакал, голову склонил и не спеша поехал. Пастушья дудка заиграла, и с кликом ее птичьим все прочь пошли. Тем временем боярыня на гульбище бежала, чтоб разогнать шабаш и выдворить всех вон, но услыхала последние слова и гнев опал. А как позрела в согбенные спины сватов да скоморохов, летящих со двора осенним журавлиным клином — наполнилась печалью. Офелий же тем временем, желая угодить, блаженного втащил во двор — осклизлый драный ком, опутанный цепями, и положил к крыльцу.
— Позри, боярыня, что сотворилось! Сии сваты народ напоили, погаными гудками зачаровали слух, а он и озверел — убогого забили насмерть! Вели всех сечь кнутами!
Скорбящая склонилась над блаженным, вздохнула тяжко и перекрестилась. А вслед за ней толпа — размашисто, со вкусом, шапки долой и очи долу.
— Прости, блаженный Федор, — промолвила она и распрямилась. — Сама хотела рассудить, да Бог не дал. Кто теперь скажет: народ ли озверел, иль Божия десница покарала…
— Пороть зачинщиков! — неистовал Офелий. — Я укажу, кто первым поднял руку!
Но без указки всякой толпа раздвинулась, и выбрели вперед два мужика, помялись, на колени встали.
— Мы руку подняли. Не подними, так сей дурак всех скоморохов перебьет. Кто в стал играть? Не сватовство без дудки…
— И поделом! — взревел тут управитель. — Чтоб не творили плясок сатанинских! Ведь есть царев указ!
Сваты и скоморохи уж из виду скрылись, но пастушья дудка все играла и за собой звала…
— Я вас прощаю, — сказала мужикам. — Ступайте с Богом.
И в тот же миг ком бездыханный шевельнулся, забряцали цепи, из месива возникли руки, ноги — блаженный приоткрыл глаза.
— Жив я… Ради Христа страдаю… Еще не смерть моя… Еще поживу…
Вздох облегченья двор огласил, толпа надела шапки, в тот час верижника подняли и понесли в людскую.
— В карету заложи самых борзых коней, — велела управителю. — И Федора в Москву. Да чтоб дорогой не трясли!.. Там немцы есть, суть доктора. Распорядись, чтобы всех нашли, свезли ко мне на двор и там держали, покуда сей блаженный не встанет. А коли он умрет…
— То сечь кнутами! Аль в цепи заковать?
— Коли умрет, знать воля Господа, и немцы не помогут.
— Раз ныне всех прощаешь — прости же и меня! — взмолился управитель и на колена пал. —
