Убивцев отпустила с Богом — помилуй блудника! Я грешен, каюсь, вдовицы понесли и нарожали… Ну, рассуди, чей тяжек грех: того, кто жизнь отнимает или ее дает?
— Пусть Бог тебя рассудит, — рукой махнула и на крыльцо взошла. — Он правду зрит, а я слепая…
Офелий кинулся за ней, хватал и лобызал край платья, слезами умывался:
— Великодушная! Премудрая!.. Спаси Христос тебя!.. По гроб обязан! Я искуплю!.. Молиться за тебя ночами буду! Велю и вдовам, детям!..
С высокого крыльца звук дудки стал слышней и ближе. За ним влеклась душа, тянулась, трепетала, как шелковая шаль за ветром. Боярыня присела, не посмотрев, на что, а вдохновленный управитель, у ног валяясь, вдруг ярче засиял.
— Зри, зри, госпожа! На чем сидишь? Сундук окован златом! Должно быть, пуд иль два!
— Откуда сей сундук?
— Сваты преподнесли! Дары от жениха…
И вдруг умолкла дудка. Душа без сего ветра еще потрепетала, как лист осиновый, огрузла и обвисла.
— Дары от жениха… Мне матушка Меланья пророчит в женихи Христа. Скоро невестой буду…
— Да полно, государыня, — заворковал Офелий. — Ты молода и лепа, чтобы постриг принять. И так скорбишь который год, постишься и носишь черные одежды. А коли нарядить тебя в цветное? Краса чудесная! От восхищенья слезы!
— Зрю, как ты вдовиц прельщал, — без злобы проворчала. — А ну-ка, краснобай, верни дары сватам.
— Да как же я верну? Их уж и след простыл! Коль знала бы, какие кони есть под ними — огонь, суть пламя, вовеки не догнать.
— В их вотчину езжай.
— Знать бы куда — поехал!
— Ты что же, не знаешь сих сватов?
— Я токмо слышал, матушка. Была молва, где-то в лесах живут, по тропам тайным ездят. И град их называется чудно — суть, Беловодье! Вдруг явятся нежданно на праздник Костромы иль на Иванов день, народ потешат, погуляют, невесту умыкнут, родителей одарят щедро и ускачут. Народ их здешний любит…
— Да кто они? По виду, так вельможи, бояре знатные…
— Бояре-то бояре, но токмо что опальные. Крамольниками кличут, еще и звонарями.
— Почто же так?
— Уж больно лепо в колокола звонят, на гусельках играют, на домрах… А как поют!
Офелий ползал на коленях, но не у ног боярыни, а возле сундука и стенки его гладил.
— И кто же их в опалу?
— Был слух, Иван еще сослал, за распрю иль крамолу… Иные ж говорят, и вовсе Ярослав, тот, старый. За непокорство и бедовый нрав… А то такие небылицы плетут про них… Мол, не сослали, а сии бояре подались в леса по собственной охоте. В далеких временах раскол случился, страшнее нынешнего. И будто был на Руси тогда один боярин, как Аввакум, духовник твой, прозваньем Вячеславов. Собрал всех несогласных и увел в леса, где и построили сей град. Кто ненароком побывал у них, и был отпущен с миром — молчат, а коли говорят, то хвалят град, мол, весь лучистый, и терема стоят в узорочье резном… Как сей сундук, позри! Однажды царь к татарам в плен попал, так беловодские бояре откупили. Аще молва была, цари, егда казна пуста, отай к ним на поклон идут. А звонари сии одаривают златом и своих мужей дают на службу государю. Жених, что сватать приезжал, из сих мужей и есть. Аще слух был, что жен у них по две, по три и боле.
— Ох, Господи! Они же басурмане! И вздумали меня посватать?
— Дак что бы не пойти? Жених богатый! Один сундук…
— По ним примерился, распутник? — и управителя толкнула. — Им уподобился, бесстыдник окаянный?.. Изыди от меня!
— Ну, полно, матушка, не поминай, — Офелий заюлил. — Простила так простила, что ж старым-то колоть?
— Да он хоть православный? Тот, что дары прислал? В Христа-то веруют они, коль жен по столько?
— А всяко говорят… Тут поп один в лес по грибы ходил, с дороги сбился и ненароком к звонарям попал. Так там и служит до сих пор. Знать, нашей они веры… Послушай, свет мой, государыня, давай откроем сей сундук? И глянем? Должно, добра там много, одежд, сукна… Коль скоморохи разодеты в шелка и атласы, сваты в парче, знать, привезли дары еще богаче.
— Сама не прикоснусь и не позволю никому, — решила строго и встала с сундука. — Принять дары — согласье дать.
— Куда же их убрать? Один сундук на сколько тянет! — глаз вороватый закрутился. — Пожалуй-ка, поставлю в свой чулан, за дверь дубовую, под аглицкий замок. Вдовицы и служанки нечисты на руку…
— В мою опочивальню!
Взор управителя притух, но делать нечего, холопов кликнул, велел тащить дары.
А у Скорбящей вдруг появился зуд любопытства., привязчивый и грешный: что бы ни делала, куда бы ни пошла, повсюду мысль свербит — открыть замок и, крышку приподняв, лишь заглянуть в сундук.
Весь день она судила да рядила — вдовиц пытала и потом прощала, прижитых суразов сбирала по дворам да отдавала матерям на радость, попа бранила, что утаил сей грех и женам мужним приписал детишек, к блаженному ходила, лампадным маслом раны мазала, золою присыпала, правилки ставила на сломанные кости, а после провожала его в Москву. Сама ж при сем со страстным нетерпеньем ждала минуты, когда войдет в опочивальню и, всех прогнавши от себя, посмотрит на дары.
8.
Так за делами, за судами и хлопотами остаток дня истаял. Заветный час настал, когда уж солнце на закат пошло. Сказавшись хворой и уставшей, боярыня ушла из трапезной в опочивальню и затворилась на засов.
Привязанный на золотую цепь, ключ из замка торчал. Всего-то было — повернуть и крышку приподнять, но дрогнула рука, и сердце взволновалось! Она скорее к образам, но разум и душа возле даров остались. Пуста молитва, не творится ни благодать, ни крепость духа. Лишь словеса летят.
Вернулась к сундуку, глаза закрыла и повернула ключ… И вновь запела пастушья дудка! Замок был не простой, мудреный, сам крышку отворил и заиграл, неведомо откуда извлекая чудесный звук. Откинув покрывало, Скорбящая позрела жемчуга, коих ни у княгинь высокородных, ни у цариц и близко не бывало. По атласу зеленому, как по земле весенней, цветы рассыпаны — от чистых белых, с перламутром и голубым отливом, до редких ярко-алых и цветом в ночную синь небесную. И все в запястьях, обручах, очельях, в нитях и ожерельных росшивах. Хотелось если не примерить, то руки позабавить, потешить очи, полюбоваться всласть, но, преодолев соблазн, боярыня откинула сей атлас. Под ним, на белой скатерти, лежали самоцветы в оправах чудных — литье, чеканка, скань. Звук дудки, спрятанной в замке, давно умолк, а здесь же снова зазвучал. Ибо холодный камень, опутанный и оплетенный серебром и златом, был так рассыпан, что Скорбящая позрела сапфировый курган и изумрудный луг, на нем коней соловых, а выше бирюзу небес, рубиновый восход и звезды угасающие — суть, алмазы. Персты к перстням скользнули, но в следующий миг рука отдернулась, как будто обожглась…
Прими от дара толику, надень одно колечко, завеску малую — и рухнет сущий мир!
Подняв же скатерть с самоцветами, она увидела одежды — шубки накладные, опашни, летники, и ряски, и сорочки. Парча слепящей белизны, узор замысловатый, седины серебра и злато оторочки… Ткань льется из руки, течет волной тяжелой. Под белым — бирюзовое с боярским рукавом и шито златом, за ним малиновый кафтан с серебряным узорочьем. А ниже — шали из камки и полушалки, платы: чуть пальцем
