Сняв плат и распустив власы, к груди его прильнула.
— Пора тебе, иди… И жалко отпускать! Все от меня уходят! Кто искать Христа, кто Приданное Софьи… И снова я одна!
— Ты не одна, духовник Аввакум тут, недалече…
— Да где же, где же он?
— В монастыре Боровском, на подворье земляная яма. Там и сидит. Токмо не знаю я, получишь ли благословление…
12.
За каменной стеной, где погреба с припасом и амбары, отрыли нору в полторы сажени, соломы кинули и, взяв за цепи, спустили Аввакума.
— Ужо сиди пока!
К узилищам и ямам свычный, он сгреб солому в угол, встал на колена, помолился, отбил поклонов триста, перебирая заместо четок цепь, и лег. Однако же не спал и в думах, будто в жерновах, молол те зерна слов, что бросил государь. Лукавство, ложь, а вкупе с ними гордыню явную и скрытую угрозу в прах перетер и осталась правда — царь его боялся! И страх сей застарелый, мерзкий, подобно язве на устах, покою не давал и мучил всякий раз, что бы ни делал он — вкушал ли, молвил слово иль лобызал икону. Духовник, старец Стефан, назвал преемником и сам признался, куда ввел Аввакума. Познавший тайну Истины, отвергнутый царем, он должен смерть принять и полное забвенье, ан нет! Он жил, а знать, расстрига был нужен государю! Неведомо лукавство ли замыслил, иль что еще, но суть сих обстоятельств — благо. И надобно, покуда жив, Приданое сыскать и перепрятать!
А там уж будь что будет, на волю Божью положась, хоть снова в Пустозерск иль голову на плаху…
Раз нужен Аввакум, знать царь еще придет! Не зря в Боровск услал, чтоб был поближе. Мириться станет, проклинать, на дыбу вешать иль огнем пытать — да все едино, лишь бы явился! И что в ни делал с ним, зла не творить, напротив, увещевать царя, духовно окормлять, молиться за него даже на встряске и бережно, отай, все выведать. Что в ни глаголил он, какими бы словами ни скрашивал бытье, душа его не обрела покоя и мечется, как в клетке. Болеет государь! И жаждет бальства и ежли дать ему хотя бы толику, на час-другой облегчить боль и посулить избавить в будущем от хвори, он в яму спустится и сядет рядом, на сей соломенный престол!
Так мыслил он и терпеливо ждал всю ночь, затем весь день, пока над ямой не нависла тень.
— Ты жив еще, распоп? — с усмешкой вопросил Иоаким. — Али пора соборовать?
— Акимка, пес поганый, — беззлобно отозвался узник. — И здесь меня нашел! Ступай-ка в Чудов. Мне любо в этой яме.
Архимандрит обиделся.
— Коль любо — здесь подохнешь.
— Никто не ведает, кому и где конец. Сие Господня воля. Кому гореть в огне, тому не смерть в паршивой яме, — на сих словах распоп вздохнул. — Не властен ты над мной, а посему ступай.
— Мне государь тебя отдал, — признался Иоаким. — Что захочу, то сотворю с тобой.
— Врешь, сивый мерин!
— Не лаялся бы так, я в ночью палача послал с ножом иль колычем. Во сне бы умер, как святой. А коль меня поносишь, смерть лютая тебе. Эй, караульщик, хлеба не давать и к яме не пускать, кто в ни явился. Ну, ежли токмо государь…
— Уморишь гладом? — засмеялся он. — Я землю стану есть! И дождик пить! Царь в твои руки выдал, да сие напрасно. Господь меня не выдаст!
От злобы гневной архимандрит взбугал, как бык, вскочил в повозку и укатил с позором.
День минул и другой, седмица пролетела — никто не шел, лишь караульщик изредка склонялся, ровно над могилой.
— Ну что, распоп, живой?
А узник обреченный молился день и ночь, не ел, не пил, поелику и хлеба не давали, не спал и не справлял нужду, а сутки напролет поклоны бил, бряцая цепью. Просил, чтоб Бог услышал и удержал царя от брака, невесту чтоб прибрал, пока что чрево пусто, и чтоб Иоаким, пусть и палач, но получил бы посох с панагией, чтоб дочери духовной дал покой, защиту от греха, а на судьбу свою не жалился ничуть и лишь благодарил за муки.
Над дымною Москвой давно не зрели солнца, но над Боровском вдруг прорвался дым, разверзлась туча, и яркий луч упал на устье ямы.
— Се знак! — распоп воскликнул. — Се чудо суть! Знать, я святой, и крик мой Бог услышал! А Никон, сей холоп, меня хулил! Холоп, познавший власть!.. Я — суть пророк! И молвлю слово: покуда жив, не быть женитьбе царской! А Приданое Софьи я возьму, ибо нет более достойных!
Тут караульщик прибежал, взглянул в проран на солнце и шапку прочь.
— Се знак. Се знак!
— Да полно…
— Помилуй, Боже… Воистину святой! — он на колена пал. — Послушай, отче, покуда ты не сдох, дозволь мне рядом постоять, у ямы? Позреть, как молишься? Иль сразу научи молиться!
— На что тебе наука? Ужель замыслил поменять бердыш на сан священный?
— Ни, отче, беден я, нет званья и именья. А вразумишь, так помолюсь и выпрошу у Бога. Он злата даст, я ж брошу службу и пойду в купцы.
— Добро, я научу, коль выпустишь меня.
— Сие нельзя. Сам государь велел держать.
— Тогда влезай сюда. А прежде цепи возложи и глину со мной ешь, заместо хлеба. Тридесять лет не минет — научишься.
— Не можно так, — пожаловался стражник. — Я суть стрелец и должно мне служить…
— Ну, коли так, к Иоакиму ступай. Его проси. А он научит, как дьяволу служить, и как молиться, абы Господь внимал.
Стрелец бердыш свой поднял и прочь убрел. Весь божий день никто боле не шел, и токмо птицы залетали, в соломе просо поискать да отдышаться, ибо дна ямы дым не доставал и источался дух благостный. Распоп ел землю, из стенки ковыряя, а жажду утолял росой, спадавшей на солому. Господь не посылал дождей сим летом, поелику великий грех давно в Москве творился, и несведомые рабы Его роптали, де, мол, горит, суть торф.
В святое воскресенье, пред полночью, распоп молился и, когда встал, дабы сотворить коленопреклоненный земной поклон, вдруг плеть стегнула под коленки. Он лишь шатнулся и присел.
— Да кто там, Господи? Кто меня подсек?
— Се я, неужто не признал? — был голос женский. — Довольно помолился, в сей час же обернись, позри! Я смерть твоя.
Он обернулся и позрел. Но не старуху черную, а красну деву в льющихся шелках. Прелестна и мила, а в дланях — золотой сосуд вина!
— Ты смерть моя?!.
— Да ты ведь кликал, егда вчера молился? Я мимо шла, к стрельцу, что сторожит тебя. Уж больно заскорбел и в горе звал меня. Однако ж зов твой был сильней…
— Се верно, я кричал, — распоп отвел глаза. — Давно замыслил испытать тебя…
— Я в твоей власти вся, — Смерть изогнула стан. — Возьми сосуд, испей вина! А вкупе с ним — меня.
— Возьму! Токмо не здесь. Я жажду умереть не в скверной яме — на Красной площади. Пред царскими очами! Сведи меня туда.
— Чудная речь твоя, — Смерть спрятала вино. — Никто из смертных не просил свести куда-нибудь, совокуплялся там, где я застала, и счастлив был.
