Полезно хотя бы в общих чертах наметить контуры преобразованного общества — того, которое сложится после Метаморфозы.
Первое. В этом обществе должны быть исключены негативные факторы, влияющие на здоровье и продолжительность жизни: наркотики, алкоголь, никотин. Их необходимо заменить чем-то эквивалентным, но безвредным. Кроме химических препаратов, дарующих чувство удовольствия, следует уделить внимание новой индустрии развлечений, и в первую очередь тем ее формам, которые оказывают гипнотическое действие на мозг.
Ему снился сон — вернее, несколько снов, то прихотливо переплетающихся, то сменяющих друг друга в странном порядке, логику которого он не мог постигнуть. В какой-то момент в его сновидении раздавались грохочущие слова: «Локальный конфликт! Не приближаться! Очистить зону! Сохранять спокойствие!» — затем слышался слитный гул толпы, тяжелое дыхание бегущих, вскрики и вопли на эскалаторе. Эскалатор медленно полз вверх, и ему казалось, что они с Эри сейчас устремятся к одной из транспортных дорожек, и та унесет их в безопасность, в ствол Лилового сектора под номером 3073, который был для него в этой реальности домом. Так случилось наяву, но эскалатор из сна тащил его все выше и выше, все дальше и дальше, а люди, ехавшие с ним, куда-то исчезали, таяли тенями во мраке, пока он не очутился в полном одиночестве. Внезапно движение прекратилось, подъем закончился — в каком-то темном и сыром пространстве, где блуждали смутные призраки, то приближавшиеся к нему, то удалявшиеся и бормотавшие хором: «Когда темно, в подлесок не ходи. Убьют!»
«Света! — беззвучно выкрикнул он. — Дайте хоть немного света!»
Зажегся свет — мягкий, профильтрованный листвой гигантского дерева с чудовищно огромными плодами, смутно похожими на яблоки. Его ствол тоже был чудовищным: морщинистая темная кора, изрезанная ущельями трещин, наросты — застывшая лава, корни — словно гряды холмов, ветви — скалы неохватной толщины... Не дерево, а геологический объект! Бывают ли в природе такие? «Радикальная генетическая перестройка, — пояснил голос Мадейры. — Сотня деревьев обеспечивает купол плодами». «Но как их снять, эти плоды? — спросил он в изумлении. — Они так велики, слишком велики! Они раздавят человека, как блоху!» Невидимый Мадейра рассмеялся, и от древесного ствола вдруг отделились две громадные фигуры. Плоские морды с бессмысленными глазами, покрытые шерстью тела, бугры могучих мышц под шкурой, длинные лапы... Или все-таки руки? «Джайнты, продукция ГенКома, — где-то за кадром произнес Мадейра. — Предназначены для физического труда. Отчасти разумные». Чудища шагнули к нему, растопырили конечности с крючковатыми пальцами в два человеческих роста и подтвердили: «Разумные. Отчасти!»
Он с ужасом отпрянул и провалился в каньон между корнями. Летел долго, наверное — века, тысячелетия, которые отматывались назад будто в фильме, снятом божественным Временем; летел, пока на дне огромной пропасти не замаячила красная крыша в кольце зеленых сосен. Их летний домик... Бревенчатые стены, крыльцо, веранда, кухонька с плитой, аромат смородинового варенья... Жена мешает ложкой в большой кастрюле, рядом — сын и Катя, его девушка; посмеиваются, перебирают ягоды, складывают из корзинки в таз... Сын встает — узкая Катина ладошка в его руке, глаза карие, как у матери. «Отец! Куда ты пропал, отец? Мы тебя ждали, ждали...» Он обнимает сына и жену за плечи. «Я здесь. Я никуда не уйду. Я с вами...»
Они исчезают. Исчезает все: веранда, дом, его родные, карельские сосны, ясный тихий вечер. Последнее, что видится ему, — лицо жены в слезах...
Тихий щелчок. Он пробудился и сел, прислушиваясь к мелодии, еще дрожавшей и струившейся в темноте. Потом резко ударил ладонью по голопроектору-фонтану.
— Сонная музыка... Черт! Врагу таких снов не пожелаешь!
Вчера он не мог уснуть. Мозг не хотел отключаться, прокручивал снова и снова ленту памяти — мелькали лица Африки, Охотника Крита, Мадейры, кабачок, где он пил и ел, другое заведение — то, в котором собирались местные поэты, маячила рожа Парагвая с разинутым ртом, струились и текли огни по каменным стенам Тоннеля, слышался громоподобный голос: «Локальный конфликт! Очистить зону!» Эти картины перебивались словами, фразами, речами — в основном то, что говорил Мадейра и что сейчас всплывало в голове, требовало новых объяснений или как минимум анализа и приведения в порядок. Такая уж натура, что поделать! Он никогда не мирился с растрепанными мыслями.
Эри вложила клип в проектор и промолвила: «Закрой глаза, слушай, и уснешь». Действительно, уснул! Странные гипнотические звуки расслабляли, успокаивали, словно вычерпывая до дна колодец тревог и сомнений. Он не знал, как это получается. Он плохо разбирался в магии звуков — в той, прежней жизни музыка и пение не относились к числу любимых им искусств. Балет нравился ему больше оперы, гармония танца чаровала сильней, чем созвучие голосов.
Сколько он спал? Наверное, четыре или пять часов — стволы за хрустальной границей окна уже разгорались призрачным светом. Утро? Нет, такого понятия здесь не было; не утро — начало второй четверти. Сутки в подземном мире делились на четыре части, и первая, от нуля до шести часов, соотносилась с ночью. Вторая, от шести до полудня, была рабочим временем — хотя, как он уже знал, в ряде промзон трудились непрерывно, шестичасовыми сменами. Отсчета месяцев и недель не велось, то и другое заменяли пятидневки, семьдесят три в году. Вполне логичная система для подземных жителей, думал он, стараясь забыть о своих сновидениях. Но лицо жены по-прежнему стояло перед глазами.
Он поднялся, принял душ, высох под струйками теплого воздуха, надел какой-то балахон, висевший в шкафу, побродил по комнате. Подпрыгнул пару раз, пробормотал:
— Знакомый допинг... Откуда вдруг желание летать? «Шамановка»... А что такое «шамановка»? И этот... как его... «стук-бряк»? Лекарь Арташат еще говорил о «веселухе», «отпаде» и «разряднике»... Надо спросить у Эри. Или у лекаря?
Подойдя к терминалу, он задумчиво уставился на рукояти и врезанный в пол металлический диск. Вчерашние мысли вернулись к нему; он снова прокручивал в голове беседу с Мадейрой и размышлял одновременно о множестве вещей: о социальном устройстве общества, в котором очутился, о конце прогресса и тайне неиссякаемых Хранилищ, о чудесах генетики, которая породила странных тварей вроде одалисок и гигантских джайнтов, о целях и трудах блюбразеров и о том, что рано или поздно захочет выйти на Поверхность. Это желание крепло в его сознании, приобретая по мере раздумий все больше реальных черт: как-никак он нашел компаньона, с которым можно было бы пуститься в эту авантюру. Такие люди, как Мадейра, ему встречались, он относился к ним с симпатией, да и сам, по крупному счету, принадлежал к той же породе мечтателей, романтиков и беспокойных душ. Однако в нем бесспорная тяга к романтике соединялась с изрядной долей практицизма; свои идеи и мечты он оценивал здраво и делил на то, что можно воплотить в реальности, и то, что подходило лишь для фантастических романов.
— Слишком много впечатлений, — произнес он, перебирая в памяти вчерашний день. — И впечатления смутные... — Он помолчал и добавил: — Ну, это уж как водится... The golden age was never the present age1.
Мысли его обратились к другой проблеме. Косвенно или напрямик она была связана с памятью; он помнил всю свою жизнь, все ее мельчайшие детали и подробности, помнил важное и не очень — первую встречу со своей женой, защиту диссертации, рождение сына, смерть родителей; помнил массу имен и лиц — друзей студенческой юности, медиков, которые его лечили, коллег по институту и писательскому цеху; помнил связанные с ними мелочи — так, один известный критик не ел рыбы, просто терпеть не мог, а Лена, сестричка из Центра диализа, красила ногти в зеленый цвет. Все это сохранилось, все абсолютно — кроме последних моментов прошлой жизни. Где он был, что делал, с кем встречался, с кем разговаривал? Ноль информации... Пустота, провал! В этом было что-то загадочное, странное и потому пугающее. Может быть, если бы он вспомнил об этих последних часах, минутах или хотя бы секундах, нашлось бы и объяснение? Раскрылся бы секрет, как он попал в тело инвертора Дакара, в это столь отдаленное будущее, что от его эпохи не осталось ни развалин, ни имен — пожалуй, ничего, кроме карикатур на Эрмитаж и
