Миронович. – Вы намекаете, что записку писал этот Адриан Ураганов? То бишь Ванька Попов?
– А если это он поджег Аничков, – не унимался кандидат, – вместе со своей чертовой куклой Клавкой? Тогда все сходится, даже тот следок, помните, с каминной доски...
– Да, таким лаптем я себя давно не ощущал, – с досады Вирхов заскрежетал зубами, – сам гнал преступника на свободу, спасал от правосудия... Где же теперь его искать?
– А вдруг его дружок, доктор, знает? – в голосе Тернова слышалось неуместное ликование.
– Доктор? Ладно, выясни его фамилию.
– А я уже выяснил, Карл Иваныч. Фамилия его известная...
– Неужели Коровкин? – оторопел Вирхов.
– Нет, Карл Иваныч, нет! Хотя он настоящий врач, но пил страшно, разжалован в фельдшеры. Фамилия его – Придворов!
Глава 21
Доктор Коровкин сидел в гостиной дома господина Шебеко, пребывая в прескверном настроении после пережитого накануне. Он так ждал встречи с другом и учителем, профессором Муромцевым! И вот! Мало того, что вчера все они испытали нервное потрясение, когда в его саквояже обнаружили карту, так еще явился не вовремя несносный страховой агент!
Клим Кириллович тогда понял, что агент разыскал его у Муромцевых по поручению Екатерины Борисовны. Не увидев своего конфидента на фотовыставке в Пассаже, девушка попросила добродушного Модеста встретиться с доктором и передать ему всего два слова: «призрак ожил».
Условная фраза сомнений не оставляла – наверняка в Пассаже перед фрейлиной предстал шантажист или его посредник.
Правда, беглые соображения доктора были порядком поколеблены Мурой. Она настаивала, что Модест не просто так заявился к Муромцевым. Он, несомненно, сообщник тех, кто убил Аглаю Фомину и подменил фальшивой картой настоящую в Екатерингофском дворце. Мура считала, что доктора подкарауливают преступники – и едва он покинет дом, на него с тетушкой Полиной нападут.
Ее подозрения укрепились после того, как горничная Глаша передала записку, полученную с посыльным, в которой говорилось, что мистер Стрейсноу умирает. Клим Кириллович сразу же бросился звонить в гостиницу Лихачева: портье ответил, что мистер Стрейсноу в настоящее время почивает в своем номере, кишечное расстройство его больше не беспокоит, на ужин ему принесли из ресторана баранину с овощами и жареной картошкой.
– Вот, вы видите, я права, – страстно убеждала Мура, – это фальшивая записка. Ее писал не сэр Чарльз. Кому-то хочется, чтобы Клим Кириллович немедленно покинул наш дом: фрейлина, болезнь англичанина – лишь повод выманить его отсюда, изъять у него вещественное доказательство преступления... Я предлагаю обмануть преследователей. Холст надо переложить в какой-нибудь баул, который вынесет к извозчику дворник. А Полина Тихоновна и Клим Кириллович с саквояжем выйдут и сядут в экипаж. В саквояж положим что-нибудь ненужное...
После длительной дискуссии Муромцевы и Коровкины решили реализовать план Муры. А утром, если все будет в порядке, профессор с дочерьми навестят англичанина.
«Неужели здоровью мистера Стрейсноу что-то угрожает? – размышлял уже в постели доктор Коровкин. – И если он все-таки болен, то неужели будет просить руки Брунгильды на смертном одре?»
Много, много кое-чего передумал в минувшую ночь доктор Коровкин. Они с Полиной Тихоновной допоздна не ложились спать: раз преступники не объявились по дороге и позволили им благополучно добраться до аптеки, где Клим Кириллович частично восполнил пропажу инструментов и лекарств, а потом смогли спокойно доехать и до дома, то они непременно дадут о себе знать на Большой Вельможной. Не дождавшись появления преследователей, а потому так и не сообщив следователю Вирхову о своих проблемах, доктор Коровкин и его тетушка забылись к рассвету тяжелым, беспокойным сном.
Вопреки печальным обстоятельствам Клим Кириллович проснулся в положенный час, принял водные процедуры, позавтракал и договорился с тетушкой, что если нагрянут подозрительные личности – сказать им, что доктор направился к господину Шебеко, и после этого звонить Вирхову. Если же Карл Иванович пожалует сам и начнет выяснять про карту, похищенную в Екатерингофском дворце, честно признаться ему, что карту им подложили, и предъявить ее.
Полина Тихоновна уверила племянника, что он может не беспокоиться – все его указания она выполнит наилучшим образом.
– А тебе не показалось, Климушка, что Машенька ревнует тебя к Екатерине Борисовне? – уже в прихожей осторожно спросила она, поправляя шарф на шее племянника. – Как она сердилась, когда вчера ты собирался ехать к Шебеко...
Доктор перебирал в уме впечатления минувших суток, пока в гостиной не появился сам хозяин дома.
– Добрый день, милейший Клим Кириллович, – дородный старик играл сочной октавой, оправляя стеганную шелковую куртку, – вы уж нас, стариков, извините, мы по-домашнему, без церемоний.
– Рад вас видеть в добром здравии, Ермолай Егорович, – поднимаясь со стула, доктор почувствовал легкую дрожь в коленках – после бессонной ночи так бывает всегда, – вы, говорят вчера посетили фотовыставку в Пассаже?
– Удивительное зрелище, хоть я ничего в технике и не понимаю, – пустился в рассказы старик Шебеко, – «Кодаки» да «Стеффены» разные, техника из Англии, Америки... Но и мы не промах... Вообразите, лейтенант Апостоли представил двойную фотографическую камеру. Он делал ею снимки с расстояния сто сорок миль, и очень удачные, ему удалось передать даже движение морских судов, игру волн.
– Сто сорок миль? – удивился доктор. – Да это же едва ли не триста верст – расстояние до Пскова! Неужели из столицы можно Псков фотографировать? Или из Пскова столицу?
– Не знаю, батюшка, сам дивлюсь. Но у этого аппарата, говорят, большое будущее. А я думаю, что и опасность есть: разве от такого мощного аппарата защитишь свою частную жизнь? Но там и другое было. Катенька все больше смотрела художественные фотографии, похожие на картины, на гравюры... Да, я только ахал и дивился. Пока не повезло с чичероне...
– Добрый день, милый доктор, – бесшумно вплыла в гостиную Прасковья Семеновна, – это уж промеж собой мы его чичероне назвали, в шутку. Обаятельнейший молодой человек.
– Неужели Модест Багулин? – улыбнулся доктор.
– Не угадали. Зовут его Илья Михайлович Холомков.
– Да? – Доктор поднял брови. – А Екатерина Борисовна...
– Она сама вам все расскажет, если захочет. – Ермолай Егорович протянул руку к колокольчику. – Пригласи Екатерину Борисовну, скажи, доктор пожаловал, – велел он возникшему в дверях лакею в расшитой галунами ливрее. И когда тот удалился, грустно добавил: – Катенька вас все дожидалась, на головокружение жалуется... Да и не мудрено – убийство, пожары...
Екатерина Борисовна появилась скоро, на ней было надето миленькое домашнее платье: узкие оборки по стоячему вороту и по манжетам длинных рукавов, тяжелая юбка темно-синего платья расшита по низу лилиями, собранными в гирлянды. Цвет платья подчеркивал бледность нежного личика, голубизну глаз, под которыми Клим Кириллович с тревогой и сожалением заметил темные круги.
– Что вас беспокоит, Екатерина Борисовна? – ласково спросил он, усаживаясь рядом с девушкой на диван и прикасаясь к хрупкому запястью. Пульс Катеньки оказался ровным, без перебоев, хорошего наполнения.
– Весеннее недомогание, наверное. Да и кто в Петербурге не бледен в эту пору? – с беспокойством вглядываясь в печальное личико внучки, поставил свой диагноз Ермолай Егорович.
Катенька смотрела на Клима Кирилловича умоляющими глазами, жаловалась на слабость, на бессонницу, на непонятную тревогу – и выразительно прикладывала руку к груди, доктор заподозрил, что за складками лифа она скрывает что-то важное.
