— Ух ты! — невоспитанно воскликнула она. — А вы откуда здесь взялись?
— Здравствуйте. — Мужчина, открывший дверь, смотрел спокойным, без тени смущения или любопытства взглядом. Глаза у него были поставлены так широко, что в лице из-за этого не было ничего округлого; все оно состояло из твердых линий. — Вам кого?
— Ксению Леонидовну хотелось бы увидать, — заявила Эстер. — Позволите?
Мужчина сделал полшага в сторону, и Эстер наконец разглядела Евдокию Кирилловну, которая, выйдя из-за ширм, уже спешила ей навстречу.
— Эстерочка, милая, приехала! — радостно воскликнула старушка. — Как Ксюшенька рада будет! Проходи, проходи, что же ты на пороге-то?
— Да страж не сразу ведь и пустит.
Эстер насмешливо взглянула на «стража». Тот, впрочем, ни на ее взгляд, ни на прозвище, которым она его наделила, никак не отозвался.
— Бог с тобой, детка, какой еще страж? — махнула рукой старушка. — Это мальчик приехал, Матрешин сын. Помнишь нашу Матрешу? Вот, ее старший.
Никакой Матреши Эстер, конечно, не помнила. Или нет, что-то как будто бы припоминала — какую-то плечистую бабу, которая пару лет назад жила в этой комнате вместе с Евдокией Кирилловной и Ксенькой. Ну да, ее еще представляли соседям как родственницу, но Ксенька однажды шепнула Эстер, что Матреша не родственница, а просто приехала откуда-то с Севера в Москву на заработки и живет у них на птичьих правах, потому что ее жалко.
Теперь, надо полагать, жалко было уже Матрешиного сына — вот этого, с лицом то ли крестьянина, то ли римского легионера.
Но вообще-то Эстер не было никакого дела ни до Матреши, ни до ее детей.
— А Ксенька где, Евдокия Кирилловна? — нетерпеливо спросила она.
Этот простой вопрос почему-то смутил Ксенькину бабушку.
— Ты посиди, чайку попей, — каким-то торопливым тоном произнесла она. — Ксюшенька сейчас придет.
— Она на службу устроилась, да? — снова спросила Эстер.
— Да… почти… — еще торопливее пробормотала Евдокия Кирилловна. — Она на Главпочтамте. Сейчас придет.
Эстер не поняла, почему Ксенькино отсутствие окутано такой таинственностью. Она даже почти встревожилась из-за этого. Но по-настоящему встревожиться не успела: дверь открылась, и в комнату вошла Ксения. И Эстер так обрадовалась, что все неясные чувства вроде мелькнувшего было недоумения улетучились мгновенно.
— Ксенька! — завопила она. — Фея Сирени! Как же я о тебе соскучилась!
Это была всем правдам правда. Не было на свете человека, с которым Эстер чувствовала бы такую душевную близость, как с Ксенией Иорданской. За месяц, проведенный без закадычной подружки, она убедилась в этом окончательно и бесповоротно.
— Звездочка! — обрадовалась и Ксения. — Звездочка приехала!
— Похорошела как твоя Эстерочка, верно? — сказала Евдокия Кирилловна. — Хотя уж, казалось, и хорошеть-то было некуда. Ан посвежела на сибирском воздухе, еще ярче засияла.
Эстер и сама знала, что за последний месяц очень похорошела, уж неизвестно, от свежего воздуха или просто так, от самой своей природы. В Иркутске ей почему-то было почти все равно, как она выглядит, но, едва оказавшись в Москве, она сразу же с удовольствием заметила, что глаза у нее сияют в самом деле как звезды и даже, кажется, стали еще больше, чем были, что волосы, которые прежде крутились мелкими детскими барашками, теперь распрямились и лежат волнами, и льются по щекам каштановыми локонами, да, вот именно льются, так это называлось в прочитанном недавно старомодном романтическом стихотворении, которое ей понравилось, но автора которого она по обычному своему легкомыслию позабыла.
Все это она разглядела прямо в зеркале лифта, когда, нетерпеливо притопывая, поднималась в нем на последний этаж. И, наверное, это сразу бросалось в глаза даже посторонним людям, а уж тем более людям таким непосторонним, какими были для Эстер Ксенька и ее бабушка.
— Сейчас, сейчас чай будем пить, — приговаривала Евдокия Кирилловна. — Я как знала, что ты приедешь, коржиков вчера напекла. Да нет, что это я? Ты же с дороги, голодная. Сперва пообедаем, потом чай.
— Ой, нет! — воскликнула Эстер. — Что вы, какой обед, какой чай! Мы гулять пойдем, да, Ксень? Я так по Москве соскучилась, по Петровке нашей так соскучилась в этой берлоге сибирской, просто сил нет терпеть!
— Я думала, ты сперва расскажешь, как съездила, — улыбнулась Ксения.
Улыбка у нее была мимолетная — словно ветер касался поверхности озера, но не мог встревожить его Глубину.
— Да ну, что там рассказывать? — махнула рукой Эстер. — Дыра и дыра, вспомнить нечего.
— А родители как же там будут? — встревожилась Евдокия Кирилловна.
— А что им? Они же у меня идейные, — засмеялась Эстер. — Будут по заданию партии почтово- телеграфное сообщение налаживать в Иркутской губернии, чем горды и счастливы. А я здесь буду одна! — И, не выдержав восторга, который снова заполнил ее от пяток до самого носа, как только она вспомнила о своей безбрежной свободе, Эстер закружилась по комнате. Но, тут же остановившись, сказала: — Пойдем, Ксень, гулять. Пойдем, пойдем, — кивнула Ксения. — Нынче выходной ведь.
— Только я еще и рук не вымыла с дороги, — вспомнила Эстер. — Я побегу, а через секунду тебя внизу буду ждать. Ты поскорее собирайся.
— Да что мне собираться? — пожала плечами Ксения. — Сейчас же и спущусь.
Ванная на все комнаты была общая, но, по счастью, она оказалась свободна. Эстер торопливо умылась холодной водой, мельком подумала, что, может, надо было воду все-таки согреть, а то от холодной щеки заалели просто неприличным здоровьем, — выбежала на лестницу, три секунды подождала лифт, поняла, что придет он не скоро, потому что разъезжает между этажами, и, не в силах ждать, запрыгала по ступенькам вниз.
К большому ее недовольству, Ксения вышла из парадного не одна, а с тем самым молодым человеком, который открыл Эстер дверь. Вообще-то Эстер покривила душой, сказав, что про Иркутск ей рассказывать нечего. Просто не хотелось при Ксенькиной бабушке живописать роман, который случился у нее с актером местного драматического кружка. При Матрешином сыне рассказывать об этом не хотелось тоже, поэтому его присутствие показалось ей очень некстати.
— Вы успели познакомиться? — спросила Ксения. — Это Эстер Левертова, моя подруга.
— Я понял, — кивнул молодой человек.
— А это Игнат Ломоносов.
Даже при Ксенькиной сугубой вежливости и врожденной неспособности кого бы то ни было обидеть ни словом, ни взглядом, улыбка все-таки мелькнула в уголках ее губ. Эстер же, особой тактичностью не отличавшаяся, просто расхохоталась.
— Ломоносов? — воскликнула она. — Потрясающе!
Пришел в Москву пешком с рыбным обозом? Покорять столицу?
— Звездочка, Звездочка! — смутилась Ксения. — Ну почему непременно покорять?
— Я на поезде приехал, — сказал Игнат Ломоносов. — Вчера.
Во взгляде, которым он смотрел на Эстер, спокойствие соединялось не с любопытством, но со вниманием.
— Существенное уточнение, — усмехнулась Эстер. — Ладно, дерзайте, дело ваше. Может, фарфор какой-нибудь новый изобретете, осчастливите Ксеньку, — добавила она. — Подобно однофамильцу. Или он вам родственник?
— Новый фарфор нельзя изобрести, — возразила Ксения. — Фарфор — это традиция. И Ломоносов его, кстати, вовсе не изобретал. А Игнату он, возможно, в самом деле какой-нибудь дальний родственник. Игнат ведь тоже из Архангельской губернии. Он сегодня с нами прогуляется, ты не против? А то ему завтра на работу уже, некогда будет и Москву посмотреть.
