Они были высокие, на твердых стеблях, а венчики у них были зелено-розовые и напоминали капусту, только ещё не совсем свернувшуюся в кочан.
— Смешные какие, — сказала Полина, рассматривая цветы. — То есть, в смысле, красивые, — спохватилась она.
Все-таки ведь он специально для неё их принес, и купил явно не в подземном переходе, там таких точно не продают, значит, и купил тоже специально, а она сразу — смешные!
— Конечно, смешные, — подтвердил Георгий. — Это же капуста.
— Ну да? — не поверила Полина. — А мне вообще-то тоже сразу так и показалось, только я подумала, что это у меня зрение такое извращенное. Не приспособленное к восприятию чистой красоты! — засмеялась она. — А разве бывают капустные цветы?
— Наверное, не бывают, — сказал Георгий. — Но есть же. Я подумал, тебе могут понравиться.
— Мне понравились, — кивнула Полина. — Просто ужас как понравились!
Ей стало так весело, так легко! Она уже не могла представить, что всего десять минут назад сидела на столе среди пустых бутылок и думала о таких патетических вещах, как бессмысленность собственной жизни.
— Ну, не буду тебе мешать, — сказал Георгий.
Интонация у него все же была чуть-чуть вопросительная.
— А я уж понадеялась, что ты меня домой проводишь, — хмыкнула Полина. — А то метель, тьма- тьмущая и уличные разбойники.
— Я так и хотел, — кивнул он. — Но подумал, у тебя ещё дела или ты хочешь остаться.
— Нет у меня никаких дел, — сказала она. — И ничего я не хочу.
— Совсем ничего?
Не могла же она сказать, что хочет только идти с ним по Москве, и лучше пешком, чтобы подольше, и прийти домой, и чтобы он не ушел спать, вежливо пожелав ей спокойной ночи, а хотя бы посидел с нею за столом и, может быть, опять взял бы её за руку, что-то рассказывая…
— Пойдем, — сказала Полина. — Может, погуляем немного? Я вина перепила, голова болит, — соврала она.
Было холодно, но метели никакой не было. Снег тихо лежал на земле и не таял, и тьма была не такая уж и тьмущая, потому что старые особняки на Полянке были подсвечены, и разбойников не наблюдалось.
— Но только капуста замерзнет, пока мы гулять будем, — с сожалением заметила Полина. — Жалко её.
— Давай я её пока обратно под куртку засуну, — предложил Георгий. — А ты не замерзнешь?
— А что, меня тоже под куртку засунешь? — засмеялась Полина.
Она вдруг представила, как это было бы хорошо: стать такой маленькой, чтобы уместиться у него под курткой между капустными цветами, сидеть там у его груди, прижавшись щекой к клеточке на его рубашке, раскачиваться в такт его шагам и слушать, как сердце у него бьется… Она так ясно все это представила, что даже головой потрясла, прогоняя навязчивое видение.
Куртка у него была просторная, синяя парка с капюшоном, он в ней казался ещё больше, чем обычно, просто как гора, и цветы легко уместились под нею.
Они вышли на Большую Ордынку, прошли вдоль решетки темного двора.
— А здесь Ардовы жили, знаешь? — сказала Полина. — У них Ахматова останавливалась, когда в Москву приезжала, и моя бабушка к ней сюда ходила, она тоже на Большой Ордынке жила. Здесь, представляешь, был салон! — сообщила она. — Не великосветский, конечно, а наоборот, человеческий, но все равно — прям как в книжках. Бабушка Миля рассказывала, она своими ушами слышала, как Пастернак у Ардовых стихи читал, и переводы тоже. — Полина чувствовала, что Георгий слушает внимательно, и поэтому болтала без умолку. К тому же ей хотелось скрыть смятение, которое охватило её, когда она представила, как прячется у него под курткой вместе с капустой. — Пастернак переводил Бараташвили, это грузинский был такой поэт, я однажды прочитала для любопытства, и мне, знаешь, ужасно его стихи понравились, «Синий цвет» называются, я к ним даже иллюстрации нарисовала, они на Юру похожи, стихи эти, — одним духом выпалила она. — Внешне все очень сдержанно, а внутри — сердце сплошное.
— У тебя хороший брат. Очень за тебя волновался, — сказал Георгий.
— Что ты меня одним пальцем прихлопнешь? — вспомнила Полина. — Не обращай внимания.
— Он больше не волнуется. А я в этой ардовской квартире тоже был однажды. Она сейчас вроде бы не музейная, и не знаю, салон там или нет, но в ней иногда вечера всякие устраивают, и меня одна поэтесса приглашала стихи её послушать. Я коммуналку расселял, в которой поэтесса эта жила, тоже рядом здесь, на Ордынке, вот она и пригласила. Но стихи оказались плохие, — улыбнулся Георгий. — Такие, знаешь, которые многие девушки пишут, чтоб посуду не мыть.
— Я тоже посуду терпеть не могу мыть, — фыркнула Полина.
— Но ты не многие, — снова улыбнулся Георгий и напомнил: — Да ведь ты и стихов не пишешь, забыла? Я вообще Замоскворечье люблю. — Он тут же перевел разговор на другое, наверное, решив, что Полина обиделась, хотя она и не подумала обижаться: она и сама считала, что толку от неё в жизни мало. — Я здесь Москву первый раз по-настоящему почувствовал и сразу полюбил. Даже сам не знаю, почему вдруг именно здесь, я её ведь и до этого всю исходил… Но любовь же всегда вдруг бывает. Если по Балчугу идти, то там есть точка, с которой Кремль как-то так виден, что нельзя не полюбить, — объяснил он. — Вот как твою лошадь. Я шел, шел, настроение было поганое, день такой серый, и вдруг до этой точки, видимо, и дошел. Остановился, как будто лбом уткнулся. — Даже в неярком свете фонарей и в снежных отблесках стало видно, как светлеют у него глаза. — Небо серое, Москва-река серая, а купола на всех соборах сияют, и так, знаешь, как будто изнутри. Ну, а я и тогда от всяких этих световых игр сам не свой становился. Так и встал, как столб, с открытым ртом.
— У столбов ртов не бывает, — напомнила Полина.
Она случайно ляпнула эту глупость и сразу подумала, что Георгий, может быть, обидится. Но он не обиделся.
— Только этим от столба и отличался, — согласился он. — Я бы тебе сейчас эту точку показал, но сейчас так не получится — свет не тот. А ты, когда замерзнешь, скажи, мы тогда машину поймаем и домой поедем, — без перехода добавил он. — А то я про всякое такое долго могу рассказывать.
— Ну и рассказывай! — засмеялась Полина. — Только, по-моему, ты сам замерз, у тебя губы синие, как куртка.
— Это ерунда, — сказал он и почему-то вспомнил: — Хорошая какая твоя лошадь! А я, когда маленький был, мечтал научиться рисовать корову. Мне казалось, что это труднее, чем лошадь, но я, правда, и лошадь не умел рисовать.
— Корову действительно труднее, — кивнула Полина. — Это все художники знают.
— А ты умеешь корову рисовать? — спросил он. — Нарисуешь, когда домой придем?
— Прямо сразу как придем? — снова засмеялась Полина. — Ну, нарисую, раз тебе так срочно.
— Тогда поехали домой, — сказал Георгий. — Ты, Полин, совсем замерзла, зря не признаешься. У тебя нос красный, как твои валенки. Поехали, поехали, а то капуста завянет. Прошла голова?
— Какая голова? — удивилась Полина. — А!.. Ну да, прошла. Вернее, промерзла.
— Ну что, рисовать корову? — спросила Полина, как только они разделись в прихожей и вдвоем вошли в кухню.
Она налила воды в бабушкину кобальтовую вазу с отбитым краешком и поставила в неё капустные цветы, незаметно прикоснувшись ладонью к венчикам. Цветы согрелись у Георгия под курткой, и Полине показалось, что они дышат его теплом.
— Давай, — кивнул Георгий, щелкая переключателем микроволновки. — И лошадь тоже.
— А лошадь-то зачем? — улыбнулась она.
— Затем же, зачем и корову, — объяснил Георгий.
— Понятно, — с серьезным видом кивнула Полина. — Ну вот, это у нас будет коро-ова… — Она быстро, несколькими линиями, обозначила контур. — А это к ней подошла ло-ошадь… Поздоровались они, поцеловались — чмок-чмок! — и давай про всякие глупости болтать. Кто где траву вкусную видел, с
