Георгий вспоминал Нину — с её самозабвенностью и ослепительной красотой, с её полным безразличием ко всему на свете, что не есть он, с её готовностью сделать для него все что угодно и невозможностью это для него сделать, потому что она любила его, а он её не любил.
Он вспоминал Ули — с её прямодушием и доверчивостью, которые, как он прочитал у Томаса Манна, вообще свойственны немцам, вспоминал внятный мир её дома и правильный, до холода логичный, строй её ума, — и понимал, что ничего у них не могло получиться. И удивлялся только тому, что не понял этого в ту самую минуту, когда её увидел. Хотя вообще-то удивляться не приходилось: он ведь влюбился в неё в ту самую минуту, когда увидел, он никогда и ни в кого так не влюблялся. И разве мог он рассуждать о таких отвлеченных вещах, как совпадение или несовпадение русского и немецкого менталитетов?
Но теперь, после Чечни, и это осталось в прошлом, и это было уже непредставимо, потому что Георгий просто не мог вспомнить, как же все это было. Как он не чувствовал отдельности и никчемности своего тела, как мгновенно вспыхивал страстью, как влюблялся, забывая о себе, и как влюблялись в него?..
Думать об этом было странно, тяжело и ненужно, и он старался об этом не думать — только ждал Полину.
Его бы воля, он бы и видеть не хотел никого, кроме нее. Собственно, он и не чувствовал себя обязанным видеть кого бы то ни было. Исключением был только Вадим Лунаев, и поэтому Георгий ждал, когда тот объявится снова.
Он и так уже был благодарен Вадиму за тот их единственный ночной разговор — за то, что Вадим спросил только, как все произошло в тот момент, когда они с Сашей шли по лесной дороге через молчащую толпу. Георгий понимал, что об этом невозможно было не спросить сразу, и пересказал Вадиму каждую минуту, да что там минуту — каждую секунду этой короткой дороги… Каждая секунда раскаленным комком билась у него в голове и в сердце.
Но обо всем остальном — о месяце, который он провел с Сашей в плену, об их ночных разговорах, о Сашиных мыслях и сомнениях, которые тот так доверчиво ему высказывал, — обо всем этом Георгий тогда рассказывать не мог. Слишком мучительно было понимать, что всего этого больше нет… И Вадим ни о чем его не спрашивал — слушал молча, смотрел своими светлыми, как у Саши, но по-волчьи пронзительными глазами и не задал ни одного вопроса.
Поэтому и Георгий тоже не стал спрашивать, куда и зачем ему надо будет поехать с Вадимом. Скорее всего, предстояло даже не ехать, а лететь, потому что за несколько дней до отъезда появился какой-то человек и попросил у Георгия единственный имевшийся документ — загранпаспорт; видимо, для того чтобы взять билет на самолет. Наверное, время Лунаева-старшего было расписано так жестко, что поговорить он мог только в дороге.
Самолет, в который они сели во Внуково, оказался совсем маленьким. И поэтому, и потому, что «Мерседес» проехал по летному полю прямо к трапу, Георгий догадался, что самолет этот непосредственно Вадиму и принадлежит. А когда прямо в самолет пришли таможенники, он понял, что летят они куда-то за границу.
— Во Францию, — сказал Вадим, хотя Георгий ни о чем его не спрашивал, даже когда уже загудели двигатели. — В Марсель. Не был там еще? Ну вот, побываешь.
Георгий ожидал, что Вадим заведет разговор уже по дороге. Ведь и правда, наверное, лишнего времени у него нет… Но тот не произнес ни слова — сидел через несколько кресел от Георгия, смотрел в иллюминатор, как будто там можно было увидеть что-нибудь, кроме плотной облачной пелены, а потом поднялся и ушел в другой салон.
Он нарушил молчание только в аэропорту, когда уже прошли погранконтроль и, в сопровождении двух молчаливых охранников, вышли на площадь перед зданием аэровокзала.
— Сейчас машина приедет, — сказал Вадим. — В Марселе не будем задерживаться. Красивый город, красивый порт, но потом. А сейчас давай сразу уедем. Ты не против?
— Не против, — кивнул Георгий. — Я же все равно не знаю, куда.
— Я и жду, когда спросишь, — коротко улыбнулся Вадим.
Георгий ещё в первый вечер их знакомства заметил необычность его улыбки. Она была не натянутая и не вымученная, но на улыбку совсем почему-то непохожая. Наверное, дело было в том, что, когда Вадим улыбался, глаза его оставались пронзительно-непроницаемыми. Эту-то непроницаемость, недосягаемость и запредельное спокойствие Георгий и называл про себя волчьим взглядом. Он видел живого волка всего один раз и не связывал с таким определением никаких мыслей о жестокости или злобе. Волчий взгляд был для него воплощением не злобы, а абсолютной загадки, и точно такой же загадкой был взгляд светлых, близко поставленных глаз Вадима Лунаева.
— Ты спрашивай, Дюк, спрашивай, — повторил тот. — На меня не обращай внимания.
На Вадима при всем желании невозможно было не обращать внимания — очень уж сильное поле его окружало. Да у Георгия и не было желания его не замечать. Правда, не было и желания что-нибудь у него выспрашивать.
— Далеко ехать? — спросил он, чтобы что-то спросить: неудобно же, в самом деле, молчать как бревно.
— Часа два, — ответил Вадим. — В Камарг. Знаешь такую местность?
— У Бунина читал, — припомнил Георгий. — У него, кажется, рассказ такой есть. Как женщина в поезд вошла, и что она на цыганку была похожа…
— Ну, цыган я у нас не видел, — сказал Вадим, — но рассказ тоже помню. По дороге из Марселя в Арль это было… Хорошо там, Дюк, сам увидишь. Ты как, не простудишься, если мы верх поднимем?
— Тепло же совсем, — ответил Георгий. — Это вы на меня внимания не обращайте, Вадим Евгеньевич.
Вадим сам сел за руль светло-серого «Мерседеса-Кабриолета», заменив шофера, который подогнал машину к аэровокзалу. Перед этим он что-то сказал охранникам, и они ушли в здание.
Было и в самом деле тепло, после московской метели это освежало и бодрило. И утреннее солнце светило так ясно, как будто не было на земле серых поздних рассветов, и поля расстилались вдоль дороги, насколько хватало взгляда, и блестели под этим ясным солнцем. Кроме полей, на которых весной, летом и осенью, конечно, что-то росло, но которые сейчас дышали только покоем и простором, вдоль дороги тянулись ещё и сады. Георгий пригляделся и понял, что голые деревья — это абрикосы, персики и яблони.
— «Виноградники в Арле» помнишь у Ван-Гога? — спросил Вадим. — Во-он они, эти виноградники. И «Подсолнухи» его тоже отсюда, здесь подсолнухов целые поля. У нас тут ещё и фламинго гнездятся. Когда они в Африку на зиму улетают, все небо розовое, даже на воде отблески… Ты не охотишься?
— Нет.
— А то охота здесь хорошая. Говорят, даже кабаны есть, но больше птица — утки, фазаны. На фламинго-то не охотятся, конечно. А я только выдр отстреливал иногда, очень уж их много, выгрызают все подряд. У нас ведь здесь топи вообще-то, болота недосушенные.
По тому, как он говорил «у нас», и по тому, каким неожиданным, совсем не московским был его голос, Георгий понял, что Вадим относится к Камаргу не как к обычному месту престижного отдыха.
Дом, к которому они подъехали через два часа, действительно заставлял вспомнить о топях и болотах. Он еле виднелся в зарослях какой-то острой и высокой, размером с кустарник, травы. Крыша его тоже была покрыта плотно уложенной травой. И он был совсем маленький, этот дом, в два невысоких этажа — точнее, в один этаж и мансарду.
Но когда Вадим отпер дверь и они вошли, Георгий чуть не ахнул. Изнутри дом сразу показался ему просто огромным, и только через несколько минут он понял, за счет чего создается такое впечатление.
Этот дом был весь пронизан светом. Как только Вадим открыл жалюзи и раздвинул легкие шторы, свет хлынул из всех высоких, до потолка, бесчисленных окон. Даже не из окон, а из стеклянных стен.
— Ты на террасу выйди, — сказал Вадим. — Еще не то увидишь.
Георгий прошел через весь этот пронизанный светом дом и оказался на террасе. Он был так ошеломлен самим явлением из зарослей сухой травы такого необыкновенного жилища, что даже не сразу понял, что под дощатым полом плещется вода.
