Это тоже был свитер, только с капюшоном, и совсем маленький, девчачий. Георгий плохо разбирался в одежде, а в женской одежде не разбирался вовсе, но этот свитер был такой, что и разбираться ни в чем не надо было.
Он был связан из ниток, цвет которых совершенно невозможно было уловить. Приглядевшись, Георгий понял, что каждая нитка состоит из множества разноцветных пятнышек, которые, сплетаясь, делают свитер очень веселым и при этом почему-то не пестрым.
Но главным, что создавало ощущение такого чистого, бесшабашного веселья, были разноцветные кусочки меха, там и сям нашитые на свитер. Они были очень нежные и на цвет, и наощупь; Георгий специально их потрогал.
Он смотрел на этот веселый свитер и думал о Полине. У неё вся одежда была такая, это он сразу заметил. То какая-то кофточка, сплетенная из обувных шнурков, то красные валенки, то шапочка из валенок… Он потому и подарил ей капустные цветы, которые обнаружил в цветочном магазине на Полянке, — потому что они были такие же ошеломляющие и необычные, как она сама.
Вся она вдруг возникла перед ним так ясно, как будто выглянула из-за вешалки, на которой висел свитер, и улыбнулась своей необыкновенной, исподлобья, улыбкой.
Хозяин магазинчика подошел к нему, что-то спросил, и Георгий кивнул, указывая на свитер.
«Увижу ведь я её все-таки, — подумал он. — Можно же все-таки…»
Он думал о Полине все время по дороге к дому. И когда смотрел на мгновенно, как её улыбка и глаза, меняющееся небо, и когда слышал вдалеке в вечернем воздухе крик птицы — может быть, выпи или цапли, наверное, такой же стройной и тонкой, как та, бронзовая, которая стояла у двери дома…
Он думал о Полине, потому что не мог о ней не думать — так же, как не мог не дышать.
Именно сейчас, под необыкновенным небом Камарга, Георгий понял это со всей отчетливостью, как что-то неотменимое и главное, что было в нем. Уезжая из Москвы, он просто запретил себе о ней думать, потому что — все же понятно, и сколько можно втягивать её в свою безрадостность, в свой мрак? Ее, с её живостью, и непоседливостью, и с какой-то отдельной жизнью, в которой много всего для неё увлекательного, вроде мозаики или лошади из лесок и подков, и есть какой-то мужчина, который дарит ей розы и бриллианты, и какое право он, Георгий, имеет в это вмешиваться?
Но сейчас он не думал ни о каком праве — он вообще не думал такими пустыми, ничего не значащими для души словами. Это прежний он, тот, который не плавал в чистой воде заводи и не смотрел на картину в Сашиной комнате, а лежал ночами без сна, чувствуя, как снова и снова опускается в смертную яму, — это тот, отдельный от своего тела и от своей души «он», мог думать о чем-то неживом, отвлеченном. А этот, весь как есть, весь какой есть, человек, который шел куда-то под бесконечными небесами, — этот человек всем собою чувствовал то живое, самое живое, что существовало в мире: необыкновенную улыбку рыжеволосой девочки…
«Завтра ещё куда-нибудь пойду, ещё дальше», — подумал Георгий.
И удивился, и даже смутился оттого, что ему хочется идти как можно дальше и дольше, потому что именно в дороге он так ясно, без единого неживого слова, да и вообще без слов, думает о Полине.
«Нет, завтра не получится, наверное, — вспомнил он. — Элен ведь на обед позвала».
Но, вспомнив, что завтра не получится идти по бесконечной дороге под небом, Георгий как-то и не расстроился. Он знал, что Полина будет теперь с ним всегда и ничто внешнее уже не может этому помешать.
Глава 3
Вадим приехал через неделю после того, как оставил Георгия одного в Камарге.
В этот день Георгий ездил в Арль. На обратном пути он вышел из поезда несколькими станциями раньше и пошел пешком. Хотя станции казались частыми, как платформы подмосковной электрички, идти пришлось так долго, что ноги у него гудели, будто чугунные, когда он подходил к дому.
Он увидел, что дом светится в темноте, увидел машину у ворот и прибавил шагу.
Вадим сидел в плетенном из лозы кресле у незажженного камина, курил трубку и пил вино из большого прозрачного бокала. В баре, который Георгий в первый же день обнаружил в комнате с камином, стояло множество бутылок. По благородному виду этикеток нетрудно было догадаться, что вина в них изысканные и дорогие.
«Перфекционист», — вспомнил он тогда и улыбнулся.
Впрочем, сейчас бокал Вадима был полон, и непохоже было даже, что он налил в него вина, чтобы выпить. Скорее так, по инерции.
— Гуляешь? — спросил он, поднимаясь навстречу. — А я ведь телефон забыл тебе оставить — беспокоился. Но потом Элен позвонил, она сказала, что вроде бы с тобой все в порядке.
— А что бы мне сделалось? — улыбнулся Георгий. — Спасибо, Вадим Евгеньевич, мне у вас было очень хорошо.
— Вижу, — кивнул он. — Я еды привез, поужинаем. Не голодал ты?
— Какое там! — смущенно покачал головой Георгий. — Только и делал, что ел. Карпа поймал, как бомж… А когда Элен на обед пригласила, так даже неудобно было: все время приходилось за собой следить, чтоб на еду не бросаться.
— Что же неудобного? — улыбнулся Вадим. — Карпов здесь все ловят. А Элен женщина с понятием, догадывается, что при таких габаритах есть надо много. Да и Клод её на аппетит не жалуется. Понравились они тебе?
— Не то слово. Я и не думал, что в Европе такие люди есть…
— Что же ты, интересно, думал про Европу? — усмехнулся Вадим.
— Ну да, что и всякий дурак думает, — кивнул Георгий. — Муж её тоже хороший, приятный человек, но она какая-то совсем особенная. Я так и не понял, что это в ней такое…
Разговор про мадам Бувье продолжился за столом. Еды Вадим привез много, и все такую, которую не надо было готовить. Поэтому уже через десять минут они сидели у камина — Георгий сразу разжег его — и пили красное вино, заедая его белым, желтым и зелено-плесневелым сыром.
— Непонятно, что это в ней такое, — повторил Георгий.
Он действительно не мог объяснить даже себе самому то, что почувствовал в отношении к нему Элен — и когда она пришла в первый раз с водкой и яблоками, и потом, уже у неё в доме. Это была не просто предупредительность доброжелательной хозяйки к гостю, пусть даже для неё и приятному, а что-то другое… Но что — Георгий не понимал.
Что значит её особенное, чуткое внимание к каждому его желанию, её стремление каждое это мелкое желание предупредить и выполнить? И ведь это не было кокетливым вниманием женщины, которая хочет понравиться мужчине, такое и в голову не могло прийти при взгляде на Элен и её спокойного, добродушного мужа.
Он попытался объяснить все это Вадиму, но тот, оказывается, и без объяснений понял, о чем речь.
— А! — улыбнулся он. — Ты тоже заметил? Так у них воспитывают девочек. Воспитывали, вернее, молодые-то уже другие, хотя и среди них встречаются… Я, помню, когда первый раз это увидел, растерялся даже.
— А что — это? — спросил Георгий.
— Да уважение к мужчине, — объяснил Вадим. — К самому факту его существования. У Лиды — это жена моя бывшая — подружка была, француженка, и она нас пригласила в гости. Мы тогда только- только МГИМО окончили, а это ведь при советской власти было, хоть я по Франции и специализировался, а сильно за границу не разъездишься, да и ездили всегда группой, под присмотром. А тут — вдвоем в Париж, да ещё в семью… В общем, много было ошеломительного. И вот у нее, у подружки этой, была бабушка. Такая, знаешь, дама, про которых я только в книжках читал, хотя и моя гран-мама не посудомойкой была. Кокто за ней ухаживал, Ситроен ей покровительствовал, Пикассо портрет её написал, Прокофьев музыку посвятил… Одним словом, людей она повидала. Выходила бабушка к завтраку с такой прической, как будто
