упустить что-нибудь интересное.
— Что ж, домой? — спросил отец. — Или у вас еще какие-то планы?
Ева впервые решилась прямо взглянуть на Дениса. Ответить мог только он. У нее не было не то что определенных планов, но даже приблизительного представления о том, как она теперь будет жить — через минуту, через час, через месяц…
Но Денис в это время уже разговаривал с высокой элегантной женщиной в светлом пальто — мамой Леночки Беринской — и не смотрел на Еву. Мамаша говорила ему что-то, быстро и, кажется, возмущенно, а он улыбался и кивал, не споря.
Еве вдруг стало так тоскливо, хоть плачь.
«Вот и все, — подумала она. — И что теперь? Как мы увидимся с ним теперь, где? — Она вспомнила, как тихо скрипнула дверь в темноте, и слезы подступили к самому горлу при этом воспоминании. — Кончилось все…»
— Пойдем, папа, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Никаких у нас планов нет, ребята устали.
Ева не могла представить, как будет прощаться с Денисом. Руку подаст, пошлет воздушный поцелуй? Ей хотелось миновать это мгновение расставания, и, быстро взяв отца под руку, она почти потянула его к подземному переходу.
Идя по перрону, Ева слышала громкие голоса, поющие на прощание песню про новый поворот — их любимую походную песню… Голос Дениса вырывался из общего хора, звенел в сыром воздухе, словно догоняя ее, но она шла не оборачиваясь и все ускоряла шаги.
— Мама приболела немного, — сказал отец уже на привокзальной площади, открывая перед Евой дверцу синей «шестерки». — Ничего страшного, простудилась, но я ее все-таки попросил не идти, — предупредил он Евин вопрос. — А Юрка в Армению улетел.
— Я знаю, — кивнула она. — Он же сразу улетел, еще до моего отъезда, я же знаю.
Спуталось все в голове, — слегка смущенно сказал отец. — в самом деле, до твоего отъезда. Надя волнуется, даже по телевизору его выглядывает, а тут еще у вас снег пошел… Ей, конечно, сразу ужасы мерещиться стали — обвал, сель, лавина.
Он улыбнулся своей удивительной улыбкой — открытой и в то же время немного исподлобья. Ева с детства любила папину улыбку. Она как будто расцветала постепенно — начиналась с едва заметной морщинки у губ и вдруг освещала все лицо, вспыхивала в черных, чуть раскосых глазах.
— Я ее успокаиваю, — продолжал он, — что в Крыму в это время года никаких природных катаклизмов в принципе быть не может. Но она мне не верит, конечно. В Армении… Страшно, милая, телевизор страшно включать, но и выключить ведь невозможно! Столько горя сразу.
— А мы вчера одежду отвезли, туда чтоб передать, — вмешалась в разговор Полинка. — Очередь стояла вещи сдавать — больше, чем за колбасой! — засмеялась она.
— Перестань, — спокойно произнес отец, и Полинка тут же перестала смеяться, хотя в его голосе не чувствовалось и тени назидательности или укоризны. — Это, конечно, капля в море, но все-таки, — обернулся он к Еве. — Люди на улице, под открытым небом, может, пригодится кому-нибудь…
— Не звонил Юра? — спросила Ева.
Ей стало стыдно, что за собственными переживаниями все вылетело у нее из головы, даже ужасное землетрясение в Армении, о котором она узнала еще до отъезда и на которое сразу же улетел ее брат.
— Нет, — покачал головой отец. — Им там, судя по всему, не до звонков. Мы же видели по телевизору, прямо в палатках оперируют. Но я уверен, если бы что-нибудь случилось, мы знали бы, мама зря волнуется!
Ева уже привыкла к тому, что отец помнит о маме постоянно и с нею связывает все, что происходит в жизни — рядом ли, за тысячи ли километров. Иногда ей казалось, что жизни, не связанной с Надей, для отца просто не существует. Так было всегда, и это никогда не удивляло Еву в таком спокойном, мужественном человеке, как ее отец. Она выросла с этим и не представляла, что может быть иначе. Ведь иначе — как жить вместе, зачем?
Может быть, мама и в самом деле приболела только слегка, но когда Ева вошла в квартиру, та вышла ей навстречу не сразу: наверное, вставала с кровати.
— Слава Богу, — сказала мама. — Наконец вернулась! Не целуй, не целуй, заразишься, у меня грипп, кажется. — Она отстранилась от Евы и даже отошла на несколько шагов назад, встала у дверной притолоки. — Что это с
тобой?
— Ничего, — улыбнулась Ева. — Просто поцеловать тебя хотела.
— Ты вся взбудораженная такая, — заметила мама тем мимолетным, хорошо Еве знакомым тоном, который всегда свидетельствовал о волнении. — Случилось что-нибудь?
— Нет, мам, правда ничего. Устала, конечно, с непривычки, не спали сегодня всю ночь… А так — все нормально!
Конечно, маму не обманешь бодрым тоном. Но и выспрашивать, требовать рассказа о том, о чем Ева рассказывать не хочет, она тоже не станет. Поэтому можно было просто наклониться, развязывая тяжелые туристические ботинки и заодно пряча лицо.
…В десятом классе под конец года по программе значился раздел «Мировая литература», и проходили «Гамлета». Правда, Ева не любила слова «проходили» и всегда незаметно поправляла учеников и даже учителей, если они его употребляли.
Конечно, в мае ребята уже расслабились, им неохота было рассуждать о высоком, и в этом смысле время для «Гамлета» было выбрано неудачно. Но в глубине души Ева считала, что это даже хорошо. Все оценки были уже получены, исправлены, снова получены и исправлены окончательно, и поэтому разговор оказывался лишенным практической цели. И, значит, получался именно такой, какой она любила. А то, что по Шекспиру наверняка не придется писать ни выпускное, ни вступительное сочинение, придавало размышлениям о нем дополнительную прелесть необязательности.
Классы в гимназии были небольшие, человек по пятнадцать, и это тоже способствовало пониманию. Правда, урок в десятом классе был последним, и майский ветер из окна наверняка волновал ребят сильнее, чем самая увлекательная беседа о принце Датском.
Десятиклассники были Полинкиными ровесниками. Вообще Ева всегда думала о сестре, когда готовилась к урокам в старших классах: представляла, интересно ли было бы Полине ее слушать. И всегда меняла свои планы, если чувствовала, что сестра заскучала бы. Полинка была, конечно, не такая, как все, но Ева и не стремилась говорить с каким-то усредненным человеком, ей самой это было просто неинтересно.
«Да и существует ли он, этот самый усредненный человек? Едва ли…» — подумала она, уже открывая дверь класса.
Все они были разными, и все смотрели на нее по-разному блестящими разноцветными глазами. Еве казалось, что даже эта пестрая мозаика глаз в десятом «Б», например, другая, чем в десятом «А», в который она сейчас и входила.
Ребята болтали, сидя на столах, но, увидев ее, встали, и шум постепенно затих.
— Ну что ж, — спросила Ева, когда были выполнены обычные формальности начала урока: отмечены отсутствующие, дежурный отправлен за мелом, который, как всегда, не был принесен заранее, — вы хотите, чтобы я о чем-нибудь вас спросила?
— Не-ет! — дружным хором ответили они. — Не хотим, Ева Валентиновна, конечно, не хотим!
Вы лучше расскажите что-нибудь, а мы послушаем, — мило улыбаясь и глядя хитрыми глазами, предложила Наташа Ягодина, сидевшая прямо перед учительским столом. — Вы ж все равно уже оценки выставили…
— Хорошо, — улыбаясь в ответ, кивнула Ева. — Я с вами прошлый раз о героях «Гамлета» обещала поговорить, ведь так? Артем, вы хотите что-то сказать? — спросила она, краем глаза заметив какое-то его мимолетное движение.
Артем Клементов сидел за третьим столом у окна, и яркие солнечные лучи мешали разглядеть, что он там делает.
