— Нет, — сказал он, вставая. — Я тоже хочу вас послушать, Ева Валентиновна.
— Хорошо, — повторила она. — Садитесь, садитесь, Артем! Но все-таки и вы что-нибудь скажете, ладно? — обратилась она уже ко всему классу. — Потом, когда меня послушаете.
И вдруг ее охватило какое-то странное волнение, которого совсем не было еще час назад. Может быть, оно было связано с Денисом, с их мимолетной и привычно-пустой встречей в учительской? Этого Ева не знала, но чувствовала, как что-то непонятное, тревожное дрожит в ее груди.
На прошлом уроке она уже рассказывала им о Шекспире, о загадке авторства, которая самой ей представлялась такой маленькой и неважной по сравнению с загадкой его трагедий и сонетов… В подтверждение своих мыслей читала отрывки из «Смуглой леди» Домбровского: Ева была уверена, что это лучшее из написанного о Шекспире.
И вот теперь пора было поговорить собственно о героях трагедии, а она стояла перед классом в непонятном волнении, охваченная странной тоской и одновременно — тревогой.
— Я думаю… — сказала она наконец, почувствовав, что пауза становится слишком длинной, и заметив легкое недоумение в глазах сидящей перед ней Наташи. — Я думаю, что говорить об этой трагедии можно, только если понимать, что она необъяснима. Ее не надо пытаться объяснить с рациональной точки зрения, не надо пробираться к ней, срывая внешние покровы тайны. Между всеми ее героями существует особенная связь, и понять ее, по-моему, невозможно.
Ева говорила совсем не то, что собиралась сказать. И в ее рабочей тетради совсем иначе был спланирован этот урок. Но слова вырывались сами, подчиняясь безотчетному и печальному чувству…
— Но зачем же тогда вообще об этом думать? — пожал плечами Паша Кравченко — широкоплечий темноволосый парень в майке с портретом Стинга. — Какой тогда смысл это обсуждать, раз все равно непонятно?
— Но она же существует, — помолчав, сказала Ева. — Она более реальна, чем сама реальность! Эта трагедия существует как высшая точка искусства и притягивает своей необъяснимостью, и мы вновь и вновь совершаем попытки, даже осознавая их тщетность… Вы понимаете?
— Ну-у, примерно, — улыбнулся Паша; в его улыбке Ева почувствовала снисходительность. — И что?
Они были взрослые современные дети. Они хотели знать, а не предполагать. Им некогда было отдаваться смутным чувствам, потому что перед каждым расстилалась огромная и стремительная жизнь, в которой так трудно утвердиться, не раствориться среди миллионов себе подобных, особенно теперь, когда все меняется так мгновенно и жестко.
Они уже предчувствовали тот жизненный марафон, который им вскоре предстоял, и, может быть, инстинктивно отшатывались от всего, что могло их ослабить в гонке на выживание. В том числе от таких вот раздражающе-смутных разговоров. И как было их за это осуждать?
— Гамлет принадлежит какому-то особенному миру, — продолжала Ева. — Он, мне кажется, от рождения ему принадлежит, и поэтому наш мир так для него мучителен.
— А по-моему, он очень даже неплохо в нашем мире ориентируется, — усмехнулся Паша. — Полония убил, и вообще… По-моему, он и правда притворяется — типа, с ума сошел, — чтоб всех на чистую воду вывести. Ну, мучается, конечно, короля никак не убьет… Нерешительный он просто, вот и все! Разве не так?
Он смотрел на Еву в упор, слегка сощурившись, и она вдруг поняла, что не находит слов, способных разрушить железную логику этого юного мужчины… Не находит сейчас, в эту секунду, и не найдет никогда. И растерянно глядит поэтому в его прищуренные глаза, не зная, что ему ответить.
— Он просто очень одинокий, — вдруг услышала она голос Артема Клементова и даже вздрогнула: так неожиданно прозвучал его голос. — То есть это не просто, конечно… — Артем уже встал, когда Ева обернулась к нему, и волосы его серебрились от падающего из окна майского света. — Мне, например, тоже не все здесь понятно. Ведь каждый человек одинок и в конце концов к этому привыкает. «Что же на одного? Колыбель да могила», — усмехнулся он. — Почему же его-то это так мучает? Чтобы от трусости — вроде не похоже…
Ева так обрадовалась этой поддержке, что даже благодарно улыбнулась Артему. Он тоже задавал вопрос, на который трудно было ответить, даже невозможно было ответить, — но это был вопрос на ее языке… И песню Высоцкого, которую он процитировал, она тоже знала и любила.
— А по-моему, все дело в Офелии! — вдруг вмешалась в разговор Наташа. — Нет, вы хоть что угодно про него говорите, а по мне, так он очень гнусный! — Наташин вздернутый носик еще больше вздернулся от возмущения. — Зачем он так ее мучил? До самоубийства довел…
А вы вспомните, как они встретились после разговора Гамлета с призраком, — с неожиданной для себя горячностью произнесла Ева. — Та самая встреча, о которой Офелия рассказала Полонию. Представьте, как это было, Наташа! Офелия впервые увидела его в растерянности, в смятении, почувствовала безысходность его скорби, и это ужаснуло ее. Она интуитивно поняли, что Гамлет больше не принадлежит себе, а значит, и ей не может принадлежать. Конечно, это трудно выдержать юной женщине… Но его ли в том вина?
Теперь Еве стало легче говорить и уже не казалось, что она не находит слов. Она говорила о самом воздухе, о дыхании трагедии, которое веет между монологами и диалогами героев. Говорила о цене юношеской дружбы, о Розенкранце и Гильденстерне, о бесплодности мести. Паша снова спорил с ней, а Наташа спорила с ним, и Ева слушала обоих, осторожно охлаждая их пыл, когда они начинали перебивать друг друга.
Но ее смутная тоска не проходила, и она так и не могла понять ее причины.
Хорошо, что урок был у нее последним. Ева была так недовольна им — вернее, собою так была недовольна, — что настроение у нее совсем испортилось. Она прошла через школьный двор, через арку и медленно пошла по Садовому кольцу к метро.
«Что это со мной случилось? — думала она. — Отчего вдруг я потеряла всякую логику, забыла все, о чем хотела сказать? Зачем пыталась говорить о том, что даже мыслью трудно уловить, не то что словом? Еще раз подтвердила в их глазах свою бестолковость, больше ничего!»
— Ева Валентиновна! — услышала она и обернулась. Артем Клементов догнал ее у пестрого киоска на углу площади Маяковского.
— Разрешите, я вас провожу? — спросил он, останавливаясь рядом с ней. — Вы к метро?
— Да, — кивнула Ева. — Что ж, проводите, если вам по дороге.
Они молча пошли рядом.
— А вы расстроились, — сказал он. — Напрасно, Ева Валентиновна!
Почему же напрасно? — На минуту она забыла, что перед нею мальчик, ученик. — У меня такое ощущение, как будто я урок сорвала. Все так сумбурно получилось, все невпопад и непонятно. Я пыталась говорить слишком изнутри — так, наверное. — Ева подняла глаза и встретила его внимательный серебряный взгляд. — А никому это не нужно. Надо было просто рассказать обо всем с исторической точки зрения. О том времени, о…
— О том — это о каком? — неожиданно перебил он. — При чем здесь время? И вообще, если я, например, изнутри не все понял, думаете, я снаружи пойму? Если вы мне расскажете, какие латы носил Фортинбрас?
— Вот видите, даже вы не поняли! — вздохнула Ева. — А ведь вы очень проницательны, Артем.
— Не знаю, — пожал он плечами. — Не думаю. — Он посмотрел на нее совсем другим, чем минуту назад, быстрым, чуть исподлобья взглядом. — Я чувствовал какую-то особенную, очень тонкую жизнь, когда вы говорили… Мне хотелось вас понять! Но я не смог.
Они остановились у кромки тротуара. Светофора у входа в метро не было, но он был на предыдущем перекрестке, и пешеходы толпой перебегали Садовое кольцо, когда красный свет загорался для машин вдалеке. Ева тоже всегда останавливалась здесь, выжидая удобной минуты. Но сейчас, в тоске своей и подавленности, она забыла об этом и ступила на дорогу не глядя. Артем тоже не смотрел на дорогу, но тут же придержал ее за плечо.
— Извините, — сказал он, мгновенно опуская руку. — Машины еще едут, давайте подождем, ладно?
