вазой и разбросанными по скатерти грецкими орехами.
Водка в графине и была ореховой — настоянной на ореховых перегородках по армянскому рецепту, который папа узнал от Соны. Он тогда восторгался, говорил, что водка получается чудо какая мягкая и пьется легко. А Ева хоть и не могла по достоинству оценить водку, но радовалась папиной радости, которую он выражал не часто, но с какой-то до сих пор молодой непосредственностью.
И вот он сидел один за большим овальным столом с резными ножками, пил ореховую водку, и лицо у него было мрачное.
— Папа, случилось что-нибудь? — спросила Ева, присаживаясь на соседний стул. — А мама где?
— К тете Гетте поехала, — ответил он. — Скоро должна вернуться.
Тетя Генриэтта была двоюродной сестрой бабушки Эмилии. Она была такая старая, что Ева и не помнила ее молодой. Но еще помнила ее на сцене Малого театра — правда, тоже в ролях старух, всегда в каких-нибудь кружевах и чепцах и с величественным выражением на морщинистом лице. Тетя Гетта никогда не была замужем и давно уже жила в Доме ветеранов сцены, где Гриневы навещали ее.
— В Кратово на электричке поедете? — осторожно поинтересовалась Ева: ясно было, что за руль папа уже не сядет.
— Да нет, наверное, дома сегодня останемся, — виновато улыбнулся отец. — Зачем маме в электричке мерзнуть? А я, видишь… Разнервничался, милая, расстроился. Домой пришел, мамы нет еще, вот я и…
— Но почему, пап? — спросила Ева. — На работе что-нибудь не так?
Работа в Институте Курчатова занимала так много места в жизни Валентина Юрьевича, что сама его жизнь, собственно, и состояла только из работы и семьи. В семье, кажется, все было нормально, потому Ева и спросила о работе.
— Нет, у меня все в порядке, — покачал он головой и снял пробку с графина. — Да я и не был сегодня на работе, суббота же… Вышел утром в киоск за газетами, приятеля встретил у метро, Марата Сердобского. Они соседями нашими когда-то были в Кратове, каждое лето дачу рядом снимали. Он в университете учился, на химфаке, потом в Академию наук распределился. Такой талантливый был парень, Ева, ты себе представить не можешь!
Валентин Юрьевич одним глотком, не морщась, выпил водку.
— Папа, ты почему не закусываешь? — сказала Ева. — Там же грибы есть маринованные. Подожди, я принесу!
— Не надо. — Отец придержал ее за руку. — Водка же мягкая, можно не закусывать. Маратик, говорю, талантливый был такой, что даже не верилось. Докторскую в тридцать лет защитил, представляешь? Помню, отмечали когда — все про Нобелевскую говорили…
— И что? — спросила Ева. — Что же с ним теперь?
— В том-то все и дело, — невесело усмехнулся Валентин Юрьевич. — А теперь он в таком состоянии, что не Нобелевскую впору давать, а от депрессии лечить. Работать, говорит, не с кем: две трети института на Западе давно, а кто остался — те в лабораториях только числятся, а по сути, в бизнесе крутятся. Жить-то надо… Сидят одни несчастные женщины, которым просто податься больше некуда. Выгнать жалко, да и зачем? Как будто на их место очередь стоит… — Черные отцовские глаза блестели глубоко и печально. — Спасибо грантам американским, а то вообще загнулись бы уже… Но это ж стыд и позор! — Он даже по столу пристукнул ладонью — так, что упала, тихо звякнув, рюмка. — Наша наука живет за счет импортной благотворительности! Во всем мире гранты получают, конечно, но разве так используют? Марат говорит, у них завлаб подает на грант, на себя получает, а потом выплачивает всем понемножку вместо зарплаты. Хороша наука!
Еве давно уже не приходилось видеть отца в таком подавленном состоянии. Да вообще-то и никогда не приходилось…
— Но ты же тоже, папа, — сказала она, чтобы что-нибудь сказать, — ты же тоже с Америкой работаешь. Заказы у вас, контракты… Ты же как-то смог! Сам говорил, что, как только идеология душить перестала…
Она сказала это, чтобы как-то его подбодрить, но едва ли ей это удалось.
— Я смог! — усмехнулся Валентин Юрьевич. — Да, я смог… Но у нас просто специфика такая была, понимаешь? Надо было только освободиться от излишней секретности — и можно было не сомневаться, что мы нарасхват будем. Ведь это бесценный опыт — то, чем мы занимаемся, после Чернобыля особенно… Хорош бы я был, если б его не использовал! Ну и что мне теперь, радоваться жизни? А остальным что делать — тем, которые на пятьдесят лет вперед работают? Да что там на пятьдесят! Думаешь, кто на сегодняшний день работает, тем по заслугам воздается? Юркиного однокурсника недавно встретил — тоже случайно, на улице. Я его, правду сказать, по имени не помню, он сам поздоровался, лицо знакомое… В Бакулевском работает, кардиолог, а в свободное время ездит котов кастрировать у «новых русских», чтоб семье с голоду не сдохнуть. Это как?! Какое у него свободное время, у хирурга, я же помню, как Юрка… Да ему бы поспать лишний час, а не…
Наверное, водка подействовала: отец не заканчивал фразы, говорил сбивчиво и вертел в руках пустую рюмку. Ева осторожно попыталась отодвинуть графин подальше, но, заметив ее жест, Валентин Юрьевич придвинул его снова.
— Да ты не волнуйся, — сказал он, и в голосе его мелькнула усталость. — Не волнуйся, Евочка, не сопьюсь я с этой водки… — Улыбка медленно, словно сквозь тучу, пробивалась в его глазах — та самая, немного исподлобья, которую Ева так любила. — Да и некогда особенно спиваться, — добавил он, уже сквозь улыбку. — Завтра в Кратово поедем, не сегодня уже, конечно… Хочешь с нами?
— Нет, — покачала головой Ева. — Я, наверное, к Галочке завтра пойду, нам там надо кое-что… Я разогрею суп, папа, — сказала она. — Скоро мама придет.
— Да, надо закусить все-таки, — смущенно кивнул отец. — Ты ей не говори, ладно?
— Да не будет она тебя ругать, — улыбнулась его смущению Ева. — Не бойся, алкоголик милый, она тебя любит, ругать не будет!
У Дениса давно уже был телефон, но Ева так и не решилась ему позвонить, прежде чем ехать в Крылатское. Да и что она сказала бы по телефону — что хочет с ним увидеться? А вдруг он ответил бы, что они увидятся завтра в школе? И ведь действительно так оно и есть…
Она ехала к нему, и сердце у нее колотилось так, что к концу пути, уже у подъезда, Ева остановилась на минуту, чтобы дать утихнуть сердцу.
Она даже обрадовалась, что лифт не работает: теперь ее смятенный вид и прерывистое дыхание можно было объяснить тем, что поднималась пешком на девятый этаж.
Все-таки она помедлила еще мгновение, уже поднеся руку к звонку, потом наконец позвонила. За дверью было тихо, а громкий голос, доносившийся оттуда, сменился музыкой. Это было просто радио, нуда, он же часто забывал выключить радио на кухне…
Ева позвонила еще раз, еще — пока окончательно не убедилась в том, что приехала напрасно.
«Ну и правильно, — подумала она. — Никогда я не ездила к нему без предупреждения, и не надо было, потому так и получилось… Не надо делать то, что тебе несвойственно!»
Ева медленно пошла вниз. На лестнице не горела лампочка, и она спускалась в кромешной темноте. Что ж, надо просто идти к автобусу, потом к метро, потом долго ехать по голубой линии… До боли изученный маршрут!
Ева вдруг поняла, что с недавних пор — если можно было считать «недавней порой» их последние встречи — она всегда проходила этот путь одна: Денис даже не провожал ее до метро, как делал это раньше. Правда, и уходила она не поздно, еще было светло, волноваться не о чем…
«Да он же, наверное, на параплане летает! — вдруг мелькнуло у нее в голове, когда она уже подошла к автобусной остановке. — Ну конечно, он же сам говорил недавно Олегу, что каждые выходные теперь летает, как же я забыла!»
Ева так обрадовалась своей неожиданной догадке, как будто именно она должна была принести ей счастье. Она отошла от бровки тротуара, пропуская людей к подъехавшему автобусу, двери захлопнулись
