Набор этих нехитрых истин подтверждался каждый день. Евина история была всего лишь еще одним, не самым жестоким, подтверждением…
И вот эта история, кажется, завершилась, и Ева вторую неделю лежит в кровати, смотрит в стенку пустыми глазами, а врач выписывает ей таблетки для счастья.
Когда Надя вернулась из аптеки, Ева спала. Может быть, правда, делала вид, будто спит: сразу открыла глаза, услышав скрип двери. В комнате стоял полумрак пасмурного зимнего утра, окно перечерчивали голые ветки высокого клена. С веток длинными комками свисал снег, больше похожий на рыхлый лед. Тени от ресниц на Евиных щеках тоже были похожи на темные ветки.
— Спала, Евочка? — спросила Надя, присаживаясь на стул рядом с ее кроватью. — Как твоя нога?
Она всегда спрашивала только про ногу, как будто это было главное в дочкиной болезни.
— Не знаю, не вставала еще, — ответила Ева.
— Так с ночи и не просыпалась? — удивилась Надя. — А мне показалось, вы с Полинкой еще затемно разговаривали.
— Разговаривали, — кивнула Ева. — Когда она в институт собиралась. Она совсем не хочет там учиться, ты знаешь?
— Не знаю, — помедлив, произнесла Надя. — Может, ей и кажется, что не хочет, ну и что теперь? Полинке если во всем потакать, она на Луну разве что захочет, да и то ей надоест через неделю.
Лицо у Нади стало строже — оно всегда таким становилось, когда речь заходила о непредсказуемых желаниях и поступках ее младшей дочери.
— Но так же тоже нельзя, — возразила Ева. — Она же идет туда как на каторгу. Думаешь, долго это продлится?
Наде не очень хотелось рассуждать на эту тему, но она заметила, что Ева, наоборот, старается говорить о чем-нибудь простом, поддающемся обсуждению и рассуждению, — и втайне обрадовалась, что хоть какой-то интерес появляется в дочкиных глазах.
— Полинка талантливая у нас, — сказала Надя. — Я, конечно, не великий специалист, но все-таки по картинам ее вижу… Да и учителя говорили в художественной школе, и поступила легко. Но таким, как она, вот именно что и легко талант свой промотать! Ей рамки нужны. Как картине, — улыбнулась Надя.
— То сама говорила, Полинка лучше знает, что ей надо. — Какое-то подобие ответной улыбки мелькнуло и в Евиных глазах. — То теперь — рамки…
— Когда так, когда эдак, — пожала плечами Надя.
Когда «так», а когда наоборот «эдак», она не могла бы объяснить в общем и в целом, но в каждом случае чувствовала точно.
— Тебе, наверное, просто жалко, чтобы она Строгановку бросала. — Улыбка наконец тронула Евины губы. — Правда, мам, признайся — жалко, да?
— Ну жалко, конечно, — кивнула Надя. — У самой-то не получилось…
— А почему, мам? — спросила Ева. — Почему не получилось?
— Да как-то… Папе надо было помогать, ты маленькая, болела все время, Юрка родился…
— Странно все-таки, — недоуменно произнесла Ева. — Я, знаешь, как-то не думала раньше об этом… Ну, конечно, муж, дети. Но сколько же папе надо было помогать? Может, сначала только, а так — он ведь сам все отлично делает. А деньгами — так ты все равно ведь не работала. И неужели он против был, чтобы ты училась, или бабушки бы не помогли?
— Он не против был. — Улыбка, сопровождавшая каждую ее мысль об отце, на мгновение вспыхнула в высоких уголках Надиных глаз. — Как он мог быть против — наоборот… И бабушки всегда нам помогали. Бабушка Миля, правда, больше деньгами, но все равно… Это я сама не захотела. Если бы захотела, никто бы мне не помешал, и дети тут, конечно, ни при чем, — твердо сказала она и, заметив, что недоумение не сходит с Евиного лица, добавила; — Потому что каждый должен заниматься тем, к чему он предназначен. Папе нужно было, чтобы я каждый день с ним была, и я могла ему дать, что ему было нужно. Ему очень тяжело было, Ева, и не только физически тяжело, особенно первый год… Он не мог без меня оставаться. А художницей я все равно не родилась — так, баловство одно девическое да самомнение. Крыжовник рисовала акварелью, — усмехнулась она. — И сад еще — вид из окна… Портреты и то уже не получались: все-таки техника нужна. А Полинка еще учиться не хочет! — перевела она разговор на другое.
— Она хочет, — возразила Ева. — Но, говорит, еще не знает, чему… А почему у нас твоих рисунков дома нет?
— Да я их из Чернигова и не привозила никогда, — пожала плечами Надя. — Тоже мне, шедевры! Ты не видела разве? Ну, поедешь как-нибудь, посмотришь.
— Куда я теперь поеду? — сказала Ева. — К кому теперь?
Ехать в Чернигов действительно было теперь особенно не к кому, разве что к Надиным престарелым тетушкам. Но они перебрались из Козельца в Чернигов сравнительно недавно, Ева знала их мало. Двоюродные сестры покойного деда Паши жили теперь в той самой квартире, где прошла Надина юность и Евино раннее детство. Надя ездила к ним не часто, а Ева и вовсе не стремилась. Она не была в Чернигове уже, наверное, лет пять — со смерти бабы Поли.
— Пойду завтрак приготовлю, — сказала Надя, вставая. — Я тебе там таблетки купила, которые врач выписал. Перед едой надо принимать, всего по одной штучке в день. Или не хочешь?
— Да нет, почему, — пожала плечами Ева. — Буду принимать. Какая разница?
Глава 2
Собственные рисунки разонравились Наде совершенно.
Как она жалела теперь о том, что, рассердившись, выпалила про Строгановское училище! Конечно, она хотела только к Адаму, и все не связанное с ним было ей безразлично. А уж тем более то, что отдаляло от него…
Сначала она хотела сказать маме, что передумала и все-таки будет поступать в Киеве. А потом решила-, зачем? Лишние слезы, волнения, уговоры и предостережения. Лучше просто закончить потихоньку школу, а потом и объявить о своих планах. Не повезут же ее в Москву насильно и дома насильно не удержат!
Поразмыслив таким образом, Надя успокоилась на этот счет и думать об этом перестала. Ее тревожило только одно: почему Адам больше не приезжает? А когда вдруг перестали приходить от него письма, ее охватило настоящее отчаяние, совсем уж далекое от мыслей о будущей профессии.
«Может, он меня забыл? — думала она. — Мы же с ним всего два раза виделись, вместе и месяца не наберется! А он красивый, на него, наверно, все девчата в Киеве заглядываются… И он же правда взрослый, сколько он может обо мне мечтать, когда там вокруг него, наверно…»
Надю просто в жар бросало, когда она думала о неведомых киевских красавицах, окружающих Адама. Как они заглядывают в его светлые, с глубокой поволокой, глаза, как прислушиваются к его необычному говору… А может, и он смотрит на них тем самым взглядом, каким смотрел на нее?
Эти мысли не давали покоя ни дома, ни в школе. Надя сидела на уроке литературы, краем уха слушала что-то про Маяковского и понимала, что не может думать ни о чем…
— Митрошина! Надежда! — услышала она голос учительницы. — Ты что, заснула? Я тебя к доске вызываю. Стихотворение выучила?
Надя не только не выучила стихотворение, но забыла даже о том, что его вообще задавали. И какое, кстати, стихотворение? В другой раз она непременно выкрутилась бы как-нибудь: мигнула бы, например, Оксане Яценко, сидевшей за первой партой, и та повернула бы книжку так, чтобы можно было искоса подглядывать.
Но ведь в другой раз она скорее всего и не забыла бы выучить стихотворение…
— Так выучила или нет? — повторила Наталья Даниловна. — Что ты молчишь?
— Не выучила, — произнесла Надя.
