потом он поднял руки, словно разрешив оркестру начинать — и первые звуки полились в зал.
Лера знала, что сегодня будет Бетховен и Чайковский, но она забыла обо всем, глядя на Митины руки. Она бывала на его концертах — правда, ужасно давно; ее всегда восхищало исполнение. Но только теперь она понимала, что же происходит…
Токи жизни — те самые, которые она чувствовала прежде и которые казались исчезнувшими из ее жизни безвозвратно — текли через его пальцы и заряжали оркестр такой мощью, с которой ничто не могло сравниться.
Лера всегда стеснялась признаться в том, что ей не совсем понятно, что же делает с оркестром дирижер. Ведь музыка уже написана и изменить ее нельзя, и ведь все музыканты, конечно, знают свои партии? Теперь она смотрела на Митины руки и понимала: ничего не произойдет без их разрешения, ни один звук не прозвучит, если не будет вызван к жизни их движениями.
Она поражалась прежде: откуда это выражение твердости и силы в каждом его взгляде, ведь он музыкант, ведь он имеет дело с чем-то тонким и неуловимым, и к чему же эта твердость? Но теперь — звуки неслись, сметая все преграды, они были неостановимы как выстрелы, хотя звучали пронзительно и легко, их было так много, что невозможным казалось совладать с ними…
Сердце у Леры занялось, голова закружилась — ей впервые стало страшно, когда она окунулась в этот мощный звуковой поток и почувствовала всесилие звуков. Она поняла, что ей знакомо это чувство, хотя никогда прежде оно не связывалось для нее с музыкой. Это было чувство собственного бессилия перед страшными потоками жизни, которые могут смести кого угодно, сломать человека и заставить его поступать против собственной воли.
Лера едва не зажала уши, настолько жуткой показалась ей ее догадка. Она вспомнила, как сидела перед телефоном, как вкрадчиво звучал в нем голос с едва уловимым акцентом, как ничего нельзя было сделать и как зияла распахнутая постель Стаса Потемкина…
Все было связано в жизни, и музыка говорила об этом с такой неотменимой ясностью, которой не обладают слова.
И вдруг она почувствовала: что-то изменилось и, подняв глаза, поняла — что. Митя остановил этот поток, руками остановил то, что остановить было невозможно. Он словно показал ей: видишь, в жизни это так — пугающе, безжалостно — но со мной это не будет так, не бойся, подружка моя дорогая…
Лера улыбнулась: ей показалось, будто он произнес это вслух. Она услышала, что духовые звучат теперь глуше, а скрипки отчетливее. Но дело было не в звучании отдельных инструментов — весь оркестр был единым дыханием, и оно больше не пугало ее.
Как это можно было совершить — она не знала, но это было так, и Митя это сделал.
Лера видела, что музыканты подчиняются едва уловимым движениям его пальцев, и сама она чувствовала власть его движений над потоками жизни. Это была какая-то особая власть — такой она не знала прежде…
Концерт шел без перерыва, не разрываемый даже аплодисментами. Но энергия накапливалась в зале и выплеснулась как взрыв — когда стихли звуки, когда Митя опустил руки и замер, еще не оборачиваясь.
Он повернулся к залу медленно, встречая шквал аплодисментов. Лера видела, как яснеют его глаза и как он все-таки не может вернуться окончательно… Он дышал тяжело, стрелки темных волос прилипли к его лбу. Митя наклонил голову, потом пожал руку первой скрипке, потом поднял руки, словно охватывая ими весь оркестр.
Потом взгляды их встретились, и Лера увидела, как он вздрогнул, чуть не уронил цветы и сделал шаг к ней, словно собирался спрыгнуть со сцены. Она приложила палец к губам, и Митя улыбнулся.
— Браво! — неслось из зала, и аплодисменты не стихали.
Она поняла, почему дрогнули его губы. «Еще?» — беззвучно спросил он у нее, и она кивнула.
Она ждала его на улице у служебного входа, и ей показалось, что сердце у нее остановится, когда его силуэт возник в освещенном дверном проеме.
Митя шел ей навстречу стремительно, полы его пальто распахнулись от ветра и движения, и он прижал ее к себе так сильно, что в глазах у нее потемнело и она едва не вскрикнула.
Впервые Лера не чувствовала в его объятиях того спокойствия, которое было в них всегда — но ей и не нужно было сейчас спокойствие… Митя прикасался к ее губам, ресницам; закрыв глаза, она чувствовала его пальцы на своих щеках. Потом она почувствовала, что он целует ее — но не тем, мимолетным и прощальным поцелуем, воспоминание о котором так мучило ее. Все ее тело затрепетало от его поцелуя, от горячего его прикосновения, и от того, как он провел изнутри языком по ее губам.
В нем было столько страсти, сколько Лера не встречала в своей жизни никогда, но его страсть не обрушивалась на нее, а подхватывала и защищала.
— Митя… — прошептала Лера, когда поцелуй на мгновение прервался, потому что оба они едва не задохнулись. — Митенька, где же ты был?..
— Дмитрий Сергеич! — крикнул кто-то из освещенного подъезда. — А я вас ищу! Машину-то я подогнал, поедем, что ли?
Лера оставила свою машину в Газетном переулке: у Консерватории яблоку негде было упасть перед концертом. Но она совершенно забыла о ней, да и все равно не смогла бы, наверное, сесть сейчас за руль.
Они вдвоем сели в подъехавшую машину. Мелькнули за окном ночные улицы — и Лера поднялась вслед за Митей по лестнице, и он снова обнял ее в темноте пустой квартиры — прямо в прихожей, не успев снять пальто и не в силах тратить на это время…
Ноги у них подкашивались, голоса прерывались, когда они пытались что-то сказать — и они снова замолкали, целовались, прижимаясь друг к другу, желая сейчас только одного — слиться совсем, и не понимая, как же это не произошло до сих пор.
— Господи… — сказал вдруг Митя, садясь на пол прямо у двери и прислоняясь головой к плащу, висящему на вешалке. — Ведь я уже — все, подумал, что этого не будет никогда…
Лера тут же поняла, о чем он говорит.
— Почему же? — прошептала она. — Как же ты мог так подумать, Митенька, любимый мой?
— Не знаю… Только я сейчас с ума сойду.
Лера присела рядом с ним, взяла его руку и поднесла к губам. В прихожей было темно, но она ясно видела очертания его руки в темноте — пальцы с большими, словно набрякшими, суставами; широкую, огромную какую-то, ладонь… Она поцеловала его в середину ладони и почувствовала, как весь он вздрогнул и рука его затрепетала под ее поцелуем.
— Молчи, молчи, Митя, — прошептала она. — Молчи, единственный мой, ничего не говори…
Она осторожно перевернула его руку, и губы ее заскользили по ней, перетекая по выступам и впадинам — январь, февраль, март… Время остановилось, превратившись только в эти месяцы на тыльной стороне Митиной ладони.
Лера не помнила, сколько сидели они вот так, у вешалки в прихожей, и сколько раз целовала она Митины пальцы.
— Иди ко мне, — вдруг произнес он, отнимая руку, и голос его прозвучал глухо, прерывисто. — Иди ко мне, сил моих больше нет, я же тебя люблю, никому я тебя больше не отдам…
Он встал, поднимая ее вслед за собою; пальто упало, наконец с ее плеч на пол. Лера не помнила, как они оказались в спальне, она чувствовала только, что Митя раздевает ее, не переставая целовать, и вся она отдавалась движениям его рук, не в силах пошевелиться.
Она видела, что он сдерживает себя — иначе он просто не смог бы раздеться сам, не выдержал бы этих долгих мгновений. Но когда он оказался рядом с нею на кровати — он больше не сдерживался, и Лера не могла сдержать стон, едва он прикоснулся к ней, провел ладонью по ее телу от шеи до ног — такая волна пробежала по ней от одного его прикосновения.
Ей казалось, все происходит с нею впервые — да это и было впервые, потому что никогда и ни с кем не чувствовала она того, что чувствовала сейчас.
Токи жизни, исходившие из Митиных рук, сотрясали ее тело, бросали ее к нему — хотя они и так уже были вместе, и так уже она ощущала его в себе, и большее слиянье было невозможно — и все им было
