исполняют, — что пессимизм быстро проходит. Тем более, некоторые — мои однокурсники по Консерватории.
Митя улыбнулся — наверное, вспомнив тех, о ком говорил сейчас.
Сумерки опустились на город незаметно. Потемнела вода в каналах, еще таинственнее стали бесчисленные львы на фронтонах и карнизах.
— Ты, наверное, на гондоле хочешь покататься? — спросил Митя. — Жаль, луны не видно, а то бы я стоял с гитарой, весь в лунном свете, и пел «O sole mio», бросая на тебя проникновенные взгляды.
— Зачем ты смеешься, Митя? — тихо спросила Лера. — Что с тобой?
Он действительно переменился, она сразу это заметила — как будто сумеречная тень набежала на его лицо.
— У меня сегодня вечером самолет, — сказал он. — И на гондоле мы все равно не успеем покататься…
— Мы… не вернемся в отель? — спросила Лера.
— У нас был чудесный день, — не отвечая на ее вопрос, сказал Митя. — И ты мне за него благодарна, я знаю. Как в Стамбуле когда-то, помнишь? Но… Я не хочу, чтобы ты была благодарна, Лера.
— Ты думаешь о том, что из любого чувства, кроме благодарности?.. — догадалась она.
— Видишь, мы читали одни и те же книжки. — Лера заметила, как улыбка скользнула по Митиному лицу, не осветив его радостью. — Пойдем, заберем сумки. Мы можем вместе ехать в аэропорт, если ты, конечно, не хочешь остаться еще.
— Не хочу, — покачала головой Лера.
Зачем ей было это «еще»? Зачем была ей Венеция, и Москва, и весь мир, когда глаза его потухли, и вместе с ними снова потухли краски мира, вспыхнувшие было в этот день?
— Пойдем, Митя, — сказала она. — У меня черт знает сколько дел завтра, и Аленка соскучилась… Ты не помнишь, во сколько самолет на Москву?
Когда самолет взлетал, облака над Венецией ненадолго развеялись, и Лера смотрела, как уменьшается, словно падает вниз, город на воде, похожий на двух плоских рыб.
Она вдруг вспомнила, как исчезла со стены фотография отраженной Венеции, и ей показалось, что это произошло снова.
Митин самолет в Вену был раньше, чем ее московский, и Лера не могла забыть то чувство отчаянной, невосполнимой оставленности, которое охватило ее, когда она смотрела, как он не оглядываясь идет через зал за таможенной калиткой.
Когда они прощались, Митя взял ее за руку и, помедлив мгновение, поцеловал — прикоснулся к ее губам коротким, стремительным поцелуем. Лера едва удержалась, чтобы не схватить его за руки, за рукава расстегнутого пальто — чтобы не держать его, не просить остаться…
«Этого не было во мне — и вот это появилось, непонятно отчего, — думала она. — А в нем, значит, нет. Просто он пошутил с ребятами-музыкантами, чтобы меня немного развеселить. Он же и раньше любил меня радовать, ничего в нем не изменилось».
Бесчисленные, беспорядочно рассыпанные огни ночной Москвы засияли внизу; Лера застегнула пальто.
После влажной, серебристой венецианской зимы в Москве было так холодно, что у нее дыхание занялось, пока она дошла от трапа до здания аэропорта. Совершенно белые от инея деревья стояли вдоль дороги от Шереметьева, и Лере показалось вдруг, что даже деревья смотрят сурово.
Впервые она шла через свой двор с таким чувством: ей казалось, что само их детство, каждым воспоминанием, стеной стоит между нею и Митей.
Лера не могла понять, почему это случилось — вдруг, так неожиданно и мгновенно, почему произошел этот странный надлом? Они стояли у моста Вздохов и смотрели, как медленно, в угасающем зимнем свете, плывет гондола по узкому каналу между Палаццо Дукале и тюрьмой Карчери — и вдруг Митино лицо потемнело, и он сказал о проникновенных взглядах…
Она заставляла себя обидеться на него — может быть, это помогло бы?
«У него своя жизнь, — говорила себе Лера. — Я не знаю его жизни, не знаю, что его волнует и что ему надо. И он ведь не обычный человек, настроение у него меняется быстро. Может быть, у него вообще не настроение бывает, а тот самый каприз, минутная прихоть, ведь я даже этого не знаю о нем… И что же, так легко отказаться от всего, что так трудно далось мне в жизни? И ради чего — чтобы ненадолго стать причиной его капризов?»
Она думала об этом упорно, она старалась сравнивать Митю с мужчинами, которых знала — с Костей, с Валиком Старогородским. Именно с теми мужчинами, у которых была своя жизнь и которым она, Лера, была нужна как маленький камешек в их мозаике, для которого отведено определенное и неизменное место.
Дел у нее действительно было много — как всегда. И только вечерами, когда все уже засыпали и она подходила к окну, всматриваясь в темные окна напротив, Лера думала обо всем этом — заставляла себя думать именно так, и заставляла себя не думать иначе.
Она даже не удивилась почти, когда занавеска в Митином окне осветилась изнутри — последним зимним вечером. Не удивилась, но вздрогнула и присела на подоконник. Она ждала, что Митя покажется в просвете подъезда и вспыхнет огонек его сигареты.
Но его не было, хотя свет в его окне погас. И телефон молчал — и не надо было ждать.
Только по этому светящемуся окну Лера знала, что он уже больше недели как приехал. Других знаков его приезда просто не было.
Наконец она не выдержала и рано утром, перед работой, поехала на Большую Никитскую. Она стояла у входа в Консерваторию, смотрела на Митино имя на афише и пыталась понять, когда это — десятое марта? До нее не сразу дошло, что десятое — сегодня; все числа выветрились из ее головы.
— Что это ты сегодня заторможенная такая? — удивленно спросила Зоська. — Ты слышишь, Лер, с телевидения тебе звонили. Перезвонишь?
— Да-да, — рассеянно кивнула она. — Позвони сама, а, Зосенька?
Она думала только о Мите — о том, как вздрогнули его губы, когда он спросил ее: «Еще?» — и звуки понеслись в небо над Сан-Марко…
Он был прав: Лера действительно никогда не была особенно музыкальна, и действительно любила простые песенки. Но сейчас ей казалось, что звуки не умолкают, что скрипка бесконечно звучит в его руках.
Глава 14
Оркестр уже был на сцене, уже отзвучали таинственные и беспорядочные звуки настраиваемых инструментов — и стояла последняя тишина ожидания.
Лера чувствовала, как сердце проваливается в гулкую пустоту и бьется там, в тайной тишине. Она ждала, когда появится Митя; больше не существовало ничего, и в глазах у нее темнело от этого единственного ожидания.
И она пропустила этот момент — когда он вышел и остановился перед оркестром, под нетерпеливые аплодисменты зала!
У нее было хорошее место — сбоку и близко. То есть, кажется, это было не самое лучшее место для того чтобы слушать музыку — ну конечно, Митя сам говорил ей однажды, что слушать вблизи плохо, — но зато Лера видела его лицо даже тогда, когда он повернулся к оркестру и забыл о зале.
Она видела его таким только однажды — в то утро, когда глаза его были еще закрыты и что-то огромное, ей непонятное, совершалось с ним, хотя он просто спал. Глаза его были сейчас чуть прищурены,
