буду говорить — взвоешь! И вином не дам запить, не тяни руку! — Он отодвинул ногой бокал и сжал коленями ее плечи. — Значит — про твою походку. Походка у тебя вот какая: когда музыка хочет стать движением — получается твоя походка. Невозможно сказать, как ты идешь, какое движение ты делаешь сначала, какое потом — все происходит одновременно, одна мелодия. Что, непонятно?
— Понятно, — покачала головой Лера.
— Ох, не верти головой, ты где меня волосами щекочешь? Это может плохо для тебя кончиться! Может случиться, что я не успею договорить про твою походку…
— Давай, — тут же согласилась Лера. — Ты же хотел, чтоб я тебя любила? Ну, я и согласна. И хочу тебя любить сию секунду, прямо здесь, на холодном полу…
Уже через минуту ей показалось, что паркет стал горячим под ними. Митя целовал ее, глаза его были полузакрыты, и она чувствовала на своих плечах его поцелуи, а все его тело — уже в себе. И обнимала его всем своим телом, чувствуя, что он стремится в нее — все глубже, как будто возможно было им слиться больше, как будто можно было утолить эту жажду, которая сжигала их обоих.
Лера подчинялась каждому изгибу Митиного тела, и тут же сама выдумывала для него новые движения — радуясь оттого, что ее выдумки становятся наслаждением для него.
Вот она вдруг ускользнула из-под него, перевернулась на живот — и он лежал теперь на ней, всем телом лаская ее спину, и она чувствовала, что ему нравится повторять ее спину своим телом… Потом он положил ладони на ее бедра, приподнял — он хотел быть в ней снова, весь он дрожал в страстном нетерпении.
— Ты меня пусти, милая, в себя пусти, — произнес он, и Лера едва узнала его голос, ставший глухим и прерывистым. — Потом — еще, потом я тебя ласкать буду… А сейчас — пусти!.. Вот так, моя единственная — ох, как… — прошептал он, чувствуя, как она раздвигает ноги.
Лера перевела дыхание чуть раньше, и замерла, прислушиваясь, как затихают у нее внутри его содрогания; потом подняла голову от его груди. Митины глаза все еще были полузакрыты, губы еще вздрагивали после страстных слов и поцелуев, и она не могла насмотреться на него — на чудо его лица, на любимые, единственные тени под прямыми ресницами…
— Вино разлил… — сказала Лера, целуя его в полуоткрытые, пересохшие губы. — Ох, Митька, что я теперь буду пить?
— Я с тобой поделюсь. — Он осторожно приподнял ее над собою. — Давай-ка в кресло сядем, у тебя кожа стала холодная, как у лягушки.
Перед тем как сесть в кресло, Митя снял с него накидку и завернул в нее Леру.
— Ну вот, а говорил, смотреть на меня хочешь…
— Ничего, я гладить буду, — сказал он, кладя руку ей на грудь.
Лера положила голову ему на плечо, и они молчали, прислушиваясь к дыханию друг друга.
— А когда ты понял, Митя? — вдруг спросила она. — Ну, когда ты понял… Что оно во мне появилось?
— Когда появилось, тогда и понял, — ответил он. — Когда ты прикоснулась к моей щеке — помнишь, утром, в Венеции?
— Но у тебя даже глаза тогда были закрыты! — удивилась Лера.
— Ну и что? При чем здесь глаза…
— Почему же ты уехал? — тихо спросила она. — Ты не поверил мне, Митенька?
— Я боялся поверить. — Митя прижался губами к ее виску. — Прости меня — я правда боялся… Я уже смирился с тем, что этого не может быть, и я так боялся, что мне все только кажется…
— А это ведь и правда тогда появилось… Правда, Митя! Я тоже только потом поняла, когда же оно на самом деле пришло… А у тебя было такое лицо в то утро — ты знаешь, мне показалось, будто я тебя впервые вижу.
— И что же ты подумала? — засмеялся он. — Что, интересно, ты подумала, проснувшись в постели с незнакомым мужчиной?
— Я ничего не успела подумать. Мужчина тут же открыл глаза и сказал, что я скрипка на его плече. Митя! — вспомнила она. — А что это за стихи — ведь это стихи, правда?
— Правда. Но я не люблю, когда стихи удачно приходятся.
— Митенька, да о чем ты? Удачно, неудачно… Какая разница — я тебя люблю… Скажи, что там дальше?
— Дальше там: она как скрипка на моем плече. Что знает скрипка о высоком пенье? Что я о ней? Что пламя о свече? И сам Господь, — что знает о творенье? Ведь высший дар себя не узнает. А красота превыше дарований — она себя являет без стараний и одарять собой не устает. И, отрешась от распрей и забот, мы слушаем в минуту просветленья то долгое и медленное пенье и узнаем в нем высшее значенье. Которое себя не узнает.
— Ты знаешь, я так боялась тогда… — сказала Лера, помолчав, словно прислушиваясь к затихающим звукам.
— Меня? — спросил он.
— Не знаю… Просто — я боялась, ты правильно тогда понял, что со мной сделала жизнь, и я тебе правда благодарна. Хотя мы оба начитались Тургенева и не любим этого слова. А ведь все оказалось неправдой — то, что он написал про благодарность!
— Ну, не обижай старика, — заступился за Тургенева Митя.
— Неправдой, неправдой, — не уступала Лера. — То есть, может быть, из благодарности и правда не рождается любовь, но ведь благодарность может быть совсем ни при чем, да?
— Да. Но чего же ты боялась все-таки — в то утро?
— Нет, не в то утро — потом, когда ты уехал… Я думала: зачем я тебе нужна? Я не хочу об этом говорить, Митя, но ведь это так: всем мужчинам я была нужна для чего-то, и я уже не верила, что это может быть иначе. Как нянька, которая смотрит в рот, по сравнению с которой можно чувствовать свою значительность. Или как партнерша, которая вовремя ноги расставляет — помогает хозяину самоутверждаться. — Лера вздрогнула, произнеся это, вспомнив это. — И я думала: а тебе я зачем, ты-то чего от меня хочешь? Ты же музыкант — может быть, у тебя какие-нибудь творческие проблемы… Может, ты хочешь, чтобы я тебе ноты перелистывала!
Тут Митя так засмеялся, что Лера обиженно замолчала.
— Господи, музыкальная ты моя подружка! — произнес он наконец, утирая выступившие от смеха слезы. — Ноты перелистывала! Во-первых, для того чтобы перелистывать ноты, надо их знать. Во-вторых, где ты видела, чтобы дирижеру кто-нибудь ноты перелистывал? Я сам это делаю.
— Ну, когда не дирижируешь, когда на скрипке играешь. И я ведь это вообще говорю — как образ.
— А вообще… — Лицо у него стало серьезным. — Вообще — мне правда ничего от тебя не надо. Мне не надо, чтобы ты была такая или другая — мне надо, чтобы ты была. И когда ты… чуть не исчезла, я вообще был уже согласен, чтобы ты не со мной была — только бы была… Но это ты теперь забудь, — тут же добавил он. — Теперь я хочу, чтобы ты была со мной, а не с какими-то посторонними мужчинами, которым нужна нянька или партнерша. Я теперь даже на гастроли не уеду от тебя — до-олго буду тебе надоедать, миленькая, у меня много теперь дел в Москве… Ты-то не слышала, а я прекрасно слышал, как распустился без меня оркестр, а это слишком хороший оркестр, и я слишком много сил на него положил, чтобы можно было такое позволить.
Он говорил и проводил пальцами по Лериным плечам, по груди, и сильные, неуловимые токи от его пальцев пронизывали ее.
Лера молчала, прислушивалась к Митиному голосу, положив голову на его плечо, чувствуя все его тело и всю его душу.
Ночь ли длилась, утро ли вставало за окном — они не видели ничего, они забыли о том, что мир вообще существует.
— Ну и не уезжай, — сказала она наконец. — Куда нам ехать друг от друга?
