мало…
— Ты полежи так, Митенька… — попросила Лера, когда оба они чуть-чуть пришли в себя после первого порыва. — Давай так полежим, а потом сразу опять, а? Бессовестная я женщина?
Она услышала, как он тихо рассмеялся в полутьме.
— Давай, — сказал он, переворачиваясь на спину, прижимая ее к своему животу и гладя ее плечи над собою. — Да я с тобой всю ночь готов — полежим, а потом опять… Любимая ты моя бессовестная женщина, если бы ты знала, как я тебя люблю — у меня в глазах темно…
Лера обняла его за шею и целовала его губы, тут же раскрывающиеся ей навстречу, целовала впадинку между его ключицами… Волосы на его груди щекотали ей нос, она смеялась и дула на них, а Митя гладил пальцами ее спину.
Они отдыхали совсем недолго — им незачем было отдыхать друг от друга — и даже во время этого недолгого отдыха Лера не переставала чувствовать, как весь он трепещет у нее внутри.
— А вот уже и потом… — хрипло прошептал он. — А вот и опять!..
И она почувствовала, как вздрогнули под нею его бедра, как весь он устремился к ней — в ней, и как все у нее внутри снова задрожало, сжимающим трепетом отвечая его движениям.
Они забыли обо всем, приникая друг к другу. Им не хотелось размыкать объятия даже на минуту — это было просто невозможно.
— А вина ты не хочешь? — вдруг спросил Митя, когда они снова лежали рядом, и он по-прежнему оставался в ней, отдыхая неизвестно в который раз, и его рука скользила по Лериному бедру, горяча и возбуждая.
— Хочу, — ответила она. — Но так хочу, чтобы ты бы не уходил — я тебя не хочу отпускать!
И она засмеялась, сжимая его внутри себя.
— А ты и не отпускай! — засмеялся он в ответ. — Ты меня вот так ногами обними, я тебя вот так подниму, и вот так вместе с тобой и пойду за вином.
— Ладно, Митька, — сказала Лера, наконец, отодвигаясь от него и с сожалением переставая чувствовать его в себе. — Сходи за вином, отпускаю. Нет, я с тобой все-таки пойду, пожалуй!
Она соскользнула вслед за ним с кровати, хотела набросить свой длинный шелковый пиджак, но он остановил ее руку.
— Нет, это уж оставь, — сказал он. — Ты меня отпускать не хотела, а я на тебя смотреть хочу все время. Ты себе не представляешь даже, какая ты красивая… Не закрывайся, ненаглядная моя, я все время хочу тебя видеть!..
Вино было в буфете. Войдя в гостиную, Митя включил торшер, и Лера невольно зажмурилась даже от этого неяркого золотистого света. Но она тут же открыла глаза, чтобы видеть его. Это было удивительное чувство — видеть его, словно впервые. Да это и было впервые, как все, что происходило с нею сегодня. Она видела его ясным, обостренным зрением — стройную его фигуру, блеск темных глаз, движения, изящные в своей точности…
Вино было красное, терпкое, Митя разлил его по бокалам и сел в кресло у стены, не выпуская Лериной руки.
— Посиди со мной, — сказал он, и она села к нему на колени, обняв его за шею и бокал свой поставив на его голое плечо. — Знаешь, как я тебя люблю?
— Как? — тут же спросила она. — Знать не знаю, хочу услышать!
— Вот как: вся ты во мне звучишь, я тебя каждую минуту слышу, и глаза твои слышу золотые, и походку твою слышу удивительную… Вот, например, я репетирую: сутками могу не есть, не спать, забыть обо всем, кроме музыки, не знать, какая погода — но ты во мне звучишь, и я тебя слышу всегда…
— Как звуки? — догадалась она. — Помнишь, ты мне говорил, что звуки все время слышишь?
— Да. Но я тебя не только слышу, а хочу чувствовать все время, прикасаться к тебе хочу, и вообще тебя хочу так, что в горле у меня пересыхает. Погоди, я вина должен выпить, а то говорить не смогу, — заявил он в подтверждение своих слов. — Вот, теперь легче. Дай еще тебя потрогаю — совсем будет отлично.
Лера засмеялась и, подхватив свой бокал, скользнула вниз с его колен.
— Ты куда? — Митя сжал ее плечо.
— Никуда, миленький. Здесь посижу, буду снизу вверх на тебя смотреть!
— Не надо снизу вверх…
Митя попробовал поднять ее, но она покачала головой, прижавшись щекой к его колену.
— Нет-нет — мне ты нравишься отсюда, почему же не надо?.. Я тебе, может, заглядываю под ресницы — что у тебя там за тайна? Смотри, вино мое не разлей.
Она отхлебнула из своего бокала и поставила его возле Митиной ступни. Лицо ее вдруг стало серьезным.
— Митенька, — сказала она, поднимая на него глаза. — Что же это, а? И как же это — почему не было раньше, почему появилось вдруг? Ведь я тебя сто лет знала, смотрела на тебя, мы с тобой на лавочке сидели, говорили с тобой до утра, песни ты мне пел — и не было… Почему, объясни ты мне, а?
— Все тебе объясни. — Митя погладил ее по голове и, наклонившись, поцеловал в нос. — Думаешь, я понимаю, почему? Думаешь, это вообще можно объяснить? Я видел только, что в тебе этого нет — и ничего нельзя было поделать.
— Ты никогда ни словом не обмолвился… — тихо сказала Лера. — Ни словом, ни жестом, ни взглядом… Почему, Митя?
Он молчал, и она повторила:
— Почему, скажи мне!..
— А что значили бы слова, и жесты, и все что угодно? — сказал он наконец. — Ты меня не любила — и какие тут слова, зачем?
— Но ведь это тяжело, Митя… Как можно все держать в себе, от этого ведь с ума можно сойти…
— Я привык. — Он провел рукой по ее волосам и улыбнулся. — Для меня в музыке всегда было так — невозможно выплескивать мимоходом, внутри оно сильнее. И я же говорил: ты вся — как музыка, вся во мне… Но это и правда было тяжело — как же тяжело, Лера, если бы ты знала! — Он быстро встал, прошелся по комнате. Лера сидела на полу у его кресла и смотрела, как сияет все его тело в золотом полумраке, как блестят глаза. — Если бы ты знала! — повторил он, поворачиваясь к ней. — Тогда, когда ты поехала к тому подонку, и из-за чего — из-за денег! О Господи!.. Вот от этого я и правда чуть с ума не сошел, вот тогда я себя убить был готов…
— Но почему же — себя, Митя, почему же себя?
— Потому что я думал, что должен был как-то по-другому… Что ты должна была знать: ты можешь мне хотя бы сказать… А ты не сказала, и я сам был в этом виноват. Я должен был на все наплевать — любишь ты меня, не любишь — и должен был тебе сказать: я тебя люблю, я все для тебя сделаю, не таись от меня…
Митя говорил сбивчиво, и в глазах его застыло такое страдание, что сердце у Леры сжалось.
— Иди ко мне, — сказала она так тихо, что сама едва расслышала свой голос. — Иди ко мне, мой родной…
Митя присел перед нею на корточки — как всегда делал, когда она была маленькая — и Лера, приподнявшись, прижалась лбом к его плечу.
— Прости меня, — прошептала она сквозь слезы. — Прости меня, мне самой страшно вспомнить…
— А ты не вспоминай, — тут же сказал он, обнимая ее. — Есть о чем вспоминать — вот я тоже болван! Ну-ка перестань сейчас же плакать! Я теперь эгоист, мне тебя надоело утешать — я хочу, чтоб ты меня любила.
— Ах так! — Она рассмеялась, и слезы блеснули в ее глазах, исчезая. — Тогда сядь обратно, выпьем за твой эгоизм, без которого я жить не могу, и сейчас же рассказывай мне дальше: как ты меня любишь?
Митя снова сел в кресло, и Лера, сидя на полу у его ног, снова оказалась между его колен.
— Не веришь, что я эгоист? Ну так я тебя до утра заставлю слушать про любовь, и так непонятно
