изменилась?
Наверное, с ней произошло то, что имела в виду Елена Васильевна, когда говорила: «Ты должна повзрослеть». За эти два года Лера стала настолько взрослее, что сама это чувствовала.
И дело было не только в том, что она уже читала Гюго и Мопассана, и Пушкина, и Толстого, и Бунина, и Лермонтова, и еще множество книг. Она стала иначе видеть простые события — стала чувствовать за ними ту глубину, которая открывается зоркой душе даже за обыденным явлением. И не могла сказать, что сыграло в этом большую роль — объяснения Елены Васильевны или Митины короткие фразы.
Но Лера чувствовала и другое: замкнутость, завершенность того мира, которым был гладышевский дом. Она любила приходить сюда, она ни за что не отказалась бы от этого — и ей же тесно становилось иногда в этих больших комнатах. И, выходя во двор, она думала: как хорошо, что можно выйти оттуда, а если бы оставаться там все время? И пугалась самого этого предположения.
А Мити хватало на все. Способность воспринимать любые сочетания была в нем, кажется, заложена изначально. Он и на скамейке в парке был такой же, как в отцовском кабинете, где всегда занимался скрипкой. И даже одет был так же — изящно, но без щегольства. И сигарета в зубах ему шла — он с самого начала курил хорошие сигареты, а не «Беломор», которым принято было фраериться перед старшими. И так же смотрел, и так же слушал: одновременно — окружающих и те звуки, о которых говорил Лере…
Лера думала: «Наверное, потому к нему все и относятся так — потому, что он не подстраивает себя ни под кого, и под себя никого не подстраивает».
Может быть, она не в одиннадцать лет так думала, а уже потом, когда стала старше. А может быть, и в одиннадцать.
Лере вообще иногда казалось: все, что есть в ее душе, было в ней всегда, а с возрастом только поднималось на поверхность, делалось отчетливее. Наверное, в этом они с Митей больше всего были похожи.
Однажды она поняла, что больше не хочет заниматься музыкой. Это должно было произойти рано или поздно. Весь дом Гладышевых был музыкой пронизан, и, слушая Митю, — даже гитарные песенки — Лера не могла не чувствовать, что это на самом деле такое. Как же смешны были по сравнению с этим ее попытки бренчать на пианино!
Как-то она пришла к Гладышевым пораньше — или просто Елена Васильевна задерживалась почему-то с уроком? Во всяком случае, Лера сидела за фортепиано и проигрывала «К Элизе» Бетховена.
Мама не могла без слез слышать, как Лерочка это играет.
— Так красиво и так серьезно! — говорила она. — Как хорошо все-таки, что ты занимаешься…
Но сама Лера уже думала иначе.
Она злилась на себя за то, что не может понять, что же именно не удается ей в этой вещи, и даже за то, что ее все-таки привлекают эти звуки.
Она не заметила, как Митя вошел в гостиную и остановился за ее спиной.
— Немного по-другому, — сказал он. — Показать?
— Да, — кивнула Лера.
И он показал — так, что Лере расхотелось повторять.
Стоило Мите проиграть начало, как она тут же поняла, что именно ей не удавалось. Лера даже не знала еще, как это назвать — то умение спросить, и вслушаться в ответ, и самому ответить, которое было в Митиной игре и чувствовалось сразу.
Сама она играла «К Элизе» так, как будто знала все наизусть еще до первого аккорда и должна была только воспроизвести то, что знала. А Митя — как будто в каждой ноте таилось нечто, до последнего мгновения ему неведомое. И, словно в благодарность, это «нечто» тут же начинало звучать под его пальцами.
— Поняла? — спросил он, отводя руки от клавиш.
— Поняла, — кивнула Лера. — Митя, — тут же сказала она, — я не буду больше заниматься.
— Ну, не надо так. — Он положил свою руку на ее, лежащую на клавишах, и какой-то случайный аккорд прозвучал под их пальцами. — Я ведь с четырех лет играю, меня мама начинала на фортепиано учить, и потом я тоже на нем играл…
— Не потому, Мить, — покачала головой Лера. — Ты же видишь…
— А я радовался, что ты приходишь, — сказал он. — И тут же добавил, словно торопясь объяснить: — С тобой интересно, ты быстро соображаешь.
— Я и буду приходить, если твоя мама разрешит, — ответила Лера.
— Разрешит, — улыбнулся Митя. — Она тоже с удовольствием с тобой разговаривает.
Так Лера перестала заниматься музыкой и стала приходить к Гладышевым просто так, без расписания и без видимой цели.
Ей по-прежнему нравилось разговаривать с Еленой Васильевной о книгах, о художниках. И спрашивать ее: почему, например, мадам Бовари отравилась — вместо того чтобы воспитывать свою дочку?
А с Митей можно было разговаривать и о другом — о том, о чем она бы под страхом смерти не стала говорить с его мамой.
Однажды Лера уже с обеда выглядывала в окно — ждала, когда Митя вернется из Консерватории. И, увидев, что он появился наконец в арке и идет по двору, — едва отсчитала полчаса, чтобы побежать к Гладышевым. Ей надо было поговорить с ним как можно скорее.
Ей было тринадцать лет, впечатления захлестывали ее, и то, что она хотела спросить у него, — надо было спросить немедленно.
К счастью, Катя была занята, Елены Васильевны тоже не было слышно; Митя сам открыл дверь.
— Это ты, Лерка! — обрадовался он. — Хорошо, а то я тебя сколько уже не видел? Неделю?
— Наверное, Мить, — нетерпеливо подтвердила Лера. — Знаешь, я хочу тебя спросить…
— Пальто сними, — посоветовал он. — И пойдем все-таки в комнату. Или тебе нравится орать на весь подъезд?
— Митя! — воскликнула Лера, когда они наконец уселись в гостиной, под картинами. — Скажи мне, как ты думаешь: какой может быть любовь?
— Вот это да! — Митя рассмеялся так, что даже слезы выступили у него на глазах. — Вот это я понимаю — вопрос! Интересно, как же я должен тебе ответить — одним словом или можно все-таки тремя?
— Как хочешь, — серьезно ответила Лера. — Я тебя спрашиваю про конкретный случай, а ты смеешься!
— Так расскажи мне свой конкретный случай, — попросил Митя. — Ты что, влюбилась?
— Нет, но понимаешь… Я видела такое…
И Лера рассказала Мите о том, что произошло с нею сегодня утром и из-за чего она никак не могла успокоиться.
Началось все с довольно безобидной вещи: с патронов. Их было у Леры десять штук, и достались они ей от Гришки Власюка, ее одноклассника. А Гришка, как выяснилось, стащил их у отца, потому и отдал на хранение Лере. Патроны — вернее, порох, который предстояло из них извлечь — предназначались для новогоднего фейерверка.
— Ты только спрячь получше, — попросил Гришка. — Я такие петарды сделаю — все ахнут! И тебе дам одну, вот увидишь. Только надо, чтоб не нашли пока, а то отберут, сама понимаешь.
Гришкина просьба заставила Леру задуматься. Сразу согласившись спрятать патроны дома, она совсем забыла о том, что любимое занятие мамы — уборка. Этим она занималась каждый день, и предсказать, что в квартире станет на этот раз объектом вытирания, мытья и перебирания, — было совершенно невозможно.
