звезды над морем и представляя себе какой-то неопределенно прекрасный образ, а вот именно по- настоящему. С его внимательными глазами, и едва заметной улыбкой, и светлым пятнышком у виска, которого она не разглядела, потому что стеснялась разглядывать, но которое почему-то все время не давало ей покоя… Все это неведомым образом прозвучало в его голосе, в его имени и в том, как он сразу спросил, может ли ее увидеть.
Конечно, он мог ее увидеть! После минуты разговора с ним Аня уже не представляла, как это она могла не видеть его так долго.
И они начали встречаться часто. Каждый день.
— Анюта, завтра я должен уехать.
Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба, хотя никакого неба над головой не было, а был потолок кафе «Лира» на Пушкинской, куда они пришли сегодня второй раз, потому что Ане понравилось здешнее легкое розовое вино «Арбатское». К тому же в кафе было так шумно, что едва ли слова, произнесенные обычным голосом, могли прозвучать как гром. Но для Ани они прозвучали именно так.
— Как… завтра? — растерянно спросила она. — Мы же собирались… То есть ты же не собирался…
Вчера начались школьные каникулы, а завтра ей исполнялось семнадцать лет. Это оказалось очень кстати: она пригласила Сергея на день рождения, и получалось, что родители наконец его увидят и это выйдет очень просто, само собою. И тогда они, может быть, перестанут так беспокоиться за нее.
Неожиданный дочкин роман, да еще первый в ее жизни, да еще не с мальчиком-ровесником, а со студентом четвертого курса, вызвал у родителей такую тревогу, какой у них не вызывало до сих пор ничто, связанное с Анечкой. Куда только подевалась вся их прежняя тактичность, и готовность предоставлять девочке полную свободу развиваться так, как ей необходимо, и добродушные усмешки над записками, якобы любовными, которые писал ей сосед по ялтинскому дому отдыха Колька Малышев и которые на самом деле были просто указаниями, что Анька должна врать его родителям, когда он на целый день усвистит кататься на катере…
Все родительское спокойствие исчезло во мгновенье ока, как только они поняли, что в жизни дочки происходит что-то серьезное.
— Анечка, ну нельзя же так! — раз за разом повторяла мама. — Ты же не в горном ауле живешь, ты современная девочка, у тебя должна быть самостоятельная насыщенная жизнь. Да у тебя она всегда и была, и я не понимаю, что с тобой происходит, я тебя просто не узнаю, Аня! Ты помнишь, когда последний раз была в «Комсомолке»? А я тебе скажу, когда — в июне, еще до Крыма. А теперь в твоей жизни единственный интерес: этот твой Сергей. Это ненормально, Анечка, я не могу спокойно смотреть на такое твое преображение!
Аня слушала маму и впервые в жизни не понимала, о чем она говорит. Какая насыщенная жизнь, какие самостоятельные интересы? Все, что могло насыщать ее жизнь, заключалось только в Сергее, и этого «всего» было так много, что хватило бы на десять жизней! Она не понимала, как могла жить в тусклом, не расцвеченном чувствами мире, в котором не было его, и никакие дела и интересы не казались ей важнее ежедневных с ним встреч.
Но объяснить все это родителям было невозможно, тем более что Аня однажды услышала, как папа добродушным, хотя и несколько растерянным тоном увещевал маму:
— Олечка, ну не надо так убиваться. Первая любовь, ребенок увлечен, это естественно. Но ей ведь шестнадцать лет, у нее таких Сергеев еще десяток сменится.
И как было им объяснить, что никаких «таких» не будет, потому что таких, как он, больше нет?
Но познакомить с ним родителей было все-таки необходимо, и Аня радовалась, что это наконец произойдет в день ее рождения.
— Ты же не собирался никуда уезжать, — растерянно повторила она.
— Я только сегодня утром об этом узнал. — Лицо у него было сердитое. — И отложить нельзя. Вчера старушка одна умерла, в какой-то деревне под Лебедянью. Мама там в эвакуации была в войну, у старушки этой жила. И вроде бы, по каким-то непроверенным слухам, в том самом доме, в котором мой прапрадед до революции жил. Бред какой-то… Мама к ней с тех пор один раз только и ездила, лет пятнадцать назад, а я про нее и вообще ничего не знал. А тут вдруг сегодня утром телеграмма приходит: умерла ваша старушка, дом вам завещала, ну так вы ее и хороните. Черт знает что! Не сердись на меня, Анюта, — сказал он и накрыл ее руку своей.
Аня комкала бумажную салфетку, пальцы у нее вздрагивали, и, конечно, Сергей это заметил. Он замечал все, что с нею происходило, и всегда отвечал на происходящее, и всегда как-то неожиданно. Сейчас он ответил на ее расстроенный жест совсем просто — и Аня успокоилась сразу же, как только почувствовала, какая твердая у него ладонь.
— Я не сержусь, — вздохнула она. — Просто мне грустно. Это слово совсем не объясняло того, что она на самом деле чувствовала. Но не могла же она сказать: «Сколько тебя не будет — три дня, четыре? Я в первый же день от тоски умру».
Сергей всегда целовал ее сразу, как только они встречались — у выхода из метро, на ступеньках кафе «Лира», в университетском парке на Ленгорах, — сразу и везде. Просыпаясь по утрам, Аня первым делом вспоминала, что сегодня они опять увидятся, что он сразу ее поцелует и все в мире тут же встанет на свои места.
А теперь оказывалось, что ей неизвестно сколько придется жить в смещенном, неправильном мире! Это показалось ей так тяжело, что она чуть не заплакала.
— Анюта, поехали со мной, — вдруг сказал Сергей. — Я тебя очень прошу! — Потом он всмотрелся в ее лицо и расстроенно добавил: — Хотя, конечно… В день рожденья ехать на похороны незнакомой старушки — это я что-то совсем…
— А разве можно… поехать с тобой? — спросила Аня.
И тут же увидела, как изменилось его лицо. Она не сразу поняла, что это с ним, и ей даже показалось, что в его глазах мелькнуло какое-то беспомощное выражение. Хотя она ведь никогда не видела Сергея беспомощным, и с чего бы вдруг?.. Но уже в следующую секунду она поняла, что это не беспомощность, а счастье.
Он почувствовал счастье оттого, что она, может быть, поедет с ним! Он так сильно это почувствовал, что светлое стреловидное пятнышко проступило у его виска; Аня уже знала, что оно проступает всегда, когда Сергей чувствует что-нибудь очень сильно. Это пятнышко было единственным тому доказательством — все остальное он не показывал даже ей, хотя с нею он держался так свободно, как будто они были знакомы не два месяца, а всю жизнь.
— Но ты же, наверное, с мамой поедешь? — спросила Аня. — Что же ты ей скажешь… про меня?
— Анюта… — Он ответил не сразу, а словно бы отдышался, как после глубокой воды. — Ну о чем ты думаешь, а? Что есть, то и скажу. Так проще всего — никогда не запутаешься. И вообще, — улыбнулся он, — моя мама, в числе прочего, тем хороша, что ей не нужно ничего лишнего объяснять, и тем более притворяться не нужно. А ты правда… можешь со мной поехать?
Кажется, это волновало его гораздо больше, чем все остальное — как, что, кому сказать. И только после этого его вопроса Аня наконец подумала не о том, что можно будет не расставаться с ним ни на день, а о том, как же это произойдет: что она скажет своей маме, что та ответит… Нетрудно было представить, что ответит мама!
Наверное, какая-то тень пробежала по ее лицу. Сергей посмотрел на нее еще внимательнее, чем до сих пор, и сказал:
— Если ты правда хочешь ехать, то я завтра утром заеду за тобой и сам об этом попрошу твоих родителей. И мы им немножко соврем — не скажем, что на похороны, а скажем просто, что будем отмечать твой день рожденья в деревне. Ну, может, у меня там родовая усадьба! Ладно?
— Ладно, — засмеялась Аня. — А я думала, ты никогда не врешь!
— Тебе — никогда, — ответил он.
