Ее ужасно смущало то, что колечко было без камешка, в точности обручальное. Она каждую минуту чувствовала, как оно сияет у нее на руке, и думала о том, что Сережина мама, наверное, все время на это колечко смотрит и видит даже гравировку на внутренней стороне: «Любимая моя Анюта». Сергей ни разу так не назвал ее вслух, но это были его слова, и Аня все время чувствовала незаметное прикосновение к своей руке этого тайного признания.
И только выпив шампанского, она заметила, что Антонина Константиновна смотрит совсем не на колечко, а… Было как-то даже неважно, куда она смотрит: взгляд ее был направлен словно бы не вовне, а вглубь себя самой.
— Мама, опять сердце болит? — спросил Сергей. Спросил он негромко и как раз тогда, когда Аня пила шампанское; наверное, не хотел, чтобы она слышала.
— Нет, Сереженька, ничего не болит, — покачала головой Антонина Константиновна.
Она-то как раз произнесла это обычным своим голосом, видимо, не волнуясь о том, что Аня ее услышит. Да она и вообще вела себя с Аней так, словно они были знакомы всю жизнь и давно привыкли друг к другу. И в таком ее поведении тоже совсем не чувствовалось никакого нарочитого стремления — к задушевности или к доверительности.
— Я просто все время про Клавдию Карповну думаю, — сказала она, словно объясняя свой отрешенный вид. — Которая умерла. Я ее много лет не видела, а вот — думаю… Грустно ведь: прошла жизнь, а что было? Ни любви, ни детей, ни счастья — одна работа, и та без радости, на износ только. И зачем тогда она вообще была, жизнь, да еще такая долгая? Ну, поешьте спокойно, — спохватилась она. — Что вам об этом думать? И так не на радость едем, а ведь у Анечки праздник. Ты извини, что так получилось, — сказала она Ане. — Я Сереже говорила, что одна съезжу, зря он меня не отпустил.
— Ты, мам, давно на деревенских гулянках не была, — усмехнулся Сергей. — Одной тебе там делать нечего.
— Да я, можно считать, и никогда не была, — улыбнулась она. — Я ведь в деревне в войну только жила, мне шесть лет было, да и какие тогда могли быть гулянки? А вот ты когда же на них был?
— Ну, я, конечно, тоже не завсегдатай, но пару раз присутствовал, когда в стройотряд ездил. На свадьбах, правда, но думаю, поминки не сильно отличаются.
В том, что его маме нечего здесь делать одной, Сергей не ошибся. Аня поняла это еще даже до начала поминок — сразу же, как только они вышли из машины у дома покойной Клавдии Карповны.
Она почувствовала, что ее мгновенно окружила какая-то совсем незнакомая жизнь, которая показалась ей враждебной и даже опасной. Аня не сумела бы объяснить, с чем связано это неожиданное ощущение, но оно было таким отчетливым, что она поежилась. Как-то невозможно было представить, что в одном и том же мире существуют ее родители с их размеренной и разумной работой, с их вечерними посиделками за чаем, с их крымским домом отдыха — и мрачные люди, собравшиеся в просторной комнате, где на столе, на вязанном из цветастых тряпочек половике, стоял гроб, на который Аня боялась даже взглянуть. Это были первые похороны, которые она видела — когда умер дедушка, она была слишком маленькая и ее не взяли, — и ей вообще было страшно. А тут еще и похороны какие-то… Грубые и словно бы без горя.
В комнате пахло свечами, мокрой одеждой, каким-то до того вонючим табаком, что Аня не совсем была уверена, табак ли это вообще, и крепким спиртным духом — тоже таким, что она могла только догадываться, бывает ли спиртное с таким запахом.
— А, вот и наследнички пожаловали, — сказал усатый краснолицый мужчина. Он сидел на лавке у стены, не снимая ватника, и говорил громко, будто не при покойнице. — Скажите спасибо, что Карповна себе на домовину денег отложила, а то сейчас сами б бегали, расплачивались. Вы ж теперь бога-атые!
— Ну чего ты, Виктор, с порога на людей накинулся? — укоризненно произнесла костлявая старуха в черном, до горла застегнутом платье. — Дай им хоть оклематься с дороги, от Москвы-то неблизко ехали.
— А чего — накинулся? — огрызнулся краснолицый. — Что, неправду говорю? Как что — огород там вспахать, дрова поколоть, так был и Виктор родня, а как дошло дом отписать — ишь, кого вспомнила!
Он зло махнул рукой и вышел из комнаты.
— А то ты ей за так дрова-то колол! — В голосе старухи прорезались визгливые нотки. — Сколь она тебе бутылок перетягала, прорва ты ненасытная! — крикнула она ему вслед. — И какая он ей родня, седьмой воды на киселе и то не наберется, вон, и Тонька подтвердит, не было у Карповны родни. Правда, Тонь? — обратилась она к Антонине Константиновне. — Я тебя сразу узнала, ты и девчонкой невзрачная была, одни косюльки торчали, и тогда, как приезжала Карповну проведать — точно птичка какая прилетала. А я баба Шура Вязынцева, не помнишь? Вишь, навалила старуха на тебя радости, что говна, — добродушно добавила она. — Дом-то ничего, дом хороший, сад большой… Так ведь это все еще упорядить надо, а куды тебе без привычки, городской-то? Или по-другому распорядишься? — Теперь голос у нее стал вкрадчивый. — Продавать будешь, или как? Так ведь тоже — кто тут настоящую цену даст, у кого деньги-то водятся? Ты, Тонька, как надумаешь…
— Этим я буду заниматься, — прервал ее Сергей. — Мама пусть с Клавдией Карповной попрощается, а мы с вами выйдем на улицу и поговорим. Расскажете мне, баба Шура, что к чему и сколько я вам должен за хлопоты.
— Ишь, сын какой у тебя вырос, — с заискивающе-уважительными интонациями произнесла баба Шура. — Наскрозь сразу увидал! И верно, я хлопотала — обмыть там покойницу, насчет гроба тоже. И помянуть ведь надо, чай не собака померла. А Клавдия все, помню, Тоньку-то ругала, что без мужа тебя родила… Ну, пойдем, парень, пойдем, — торопливо добавила она. — Все расскажу, а как же! Нам чужого не надо, да лишнего у нас тоже ведь не водится.
Антонина Константиновна подошла к гробу, наклонилась над покойницей. Лицо ее осветилось огоньком тоненькой свечки, вставленной в руки Клавдии Карповны, и на лице проступила такая тихая, никакого к себе внимания не требующая печаль, что Аня чуть не заплакала. Впервые с той минуты, когда они вошли в этот дом, она почувствовала не страх, не неловкость от того, что здесь выясняют отношения какие-то ко всему привычные люди, — она почувствовала то, что и было на самом деле: чужую жизнь, прошедшую без радости и отлетевшую без сожаления…
— Анюта. — Сергей не вышел сразу вслед за бабой Шурой, а подошел к Ане, обнял ее, и она сразу же прижалась щекой к его груди. — Ты прости меня, что так все… Сейчас я тебя на другую половину отведу, побудь там, хорошо? Не надо тебе здесь. Я потом тоже туда приду.
Во вторую половину дома Сергей провел ее через сени. Но когда Аня оказалась в небольшой, чисто прибранной комнатке, то увидела, что отсюда есть другой выход: на веранду, на высокое крылечко — и прямо в сад. Яблочный дух был настоян здесь так крепко, что от этого, несмотря ни на что, становилось спокойнее на сердце.
Аня вышла на веранду. Яблоки были рассыпаны по полу — это была крупная желтая антоновка. Она спустилась с крыльца, села на нижнюю ступеньку. Ветер то ли утих совсем, то ли запутался между деревьями огромного сада. Аня смотрела на деревья — на некоторых еще висели одинокие мокрые яблоки, вдыхала запах опавших листьев и сырой земли и ждала Сергея.
Он появился минут через пятнадцать, когда она совсем по нему истосковалась.
— Прости, Анюта, — повторил он, садясь рядом на ступеньку. — Не ожидал я от себя такого эгоизма.
— Эгоизма? — удивилась Аня.
— Конечно. Мне так хотелось с тобой не расставаться, что о тебе самой я совсем не подумал. Только о себе.
— Тебе и так о многом приходится думать, — сказала Аня. — Все у тебя спрашивают, что им делать, и получается, что ты всем должен отвечать.
— Разве? — Теперь удивился он. — Что-то я не замечал к себе очереди из желающих получить полезный совет.
— Они без очереди, — улыбнулась Аня и неожиданно для себя добавила: — Ты очень взрослый, Сережа.
Он помолчал, потом спросил, глядя не на нее, а куда-то вперед, в даль сада:
