математик тебе говорю.
— Ой, Сережа, ничего я такого не знаю — одно и то же, не одно и то же! — Аня почувствовала, что сейчас заплачет. — Ты понимаешь, две недели нету… того, что должно быть… — Она не умела даже сказать ему об этом, она не могла вслух произносить те слова, которыми надо было об этом говорить! — И вообще… Меня все время тошнит, голова кружится, а раз ничего нет уже две недели лишних, то что же это может значить?
Она наконец выпалила все это и замолчала, словно задохнулась.
Сергей тоже молчал. Он не завел мотор, и машина стояла так неподвижно, как будто и она была в растерянности. Аня чувствовала, как в ожидании его ответа бешено колотится ее сердце.
— Что это может значить, понятно, — наконец сказал Сергей. — Надо ли тебе это, вот что непонятно.
— А… тебе? — еле слышно выдохнула Аня.
— Мне ты нужна. — Голос у него был такой ровный, словно они просто обсуждали, куда им сейчас поехать, в «Лиру» или в «Шоколадницу». — Ты. А значит, и… все остальное.
— Ты опять как будто «но» хочешь сказать, — с трудом выговорила Аня.
Ей показались обидными его слова про «остальное», хотя сама она от растерянности даже слов не находила, чтобы назвать то, что с ней произошло.
— Да. Опять «но», и опять по тому же поводу. Анюта, я сам не понимаю, как это происходит! — Глаза его вдруг сверкнули так, что стали похожи на тучи, из которых бьют молнии. — Я тебя так… Нет такого, чего бы я для тебя не сделал. И мне кажется, я стараюсь делать так, чтобы тебе было хорошо, но все время получается, что тебе из-за меня только хуже.
— Но почему же хуже? — спросила Аня.
Жалость — это было, кажется, последнее чувство, которое Сергей мог бы вызывать, но сейчас она почувствовала к нему именно жалость — такое отчаяние слышалось в его словах и читалось во взгляде.
— Да по всему хуже! Что, тебе лучше ребенка рожать, чем на выпускном вечере танцевать? — нерадостно усмехнулся он. — Ты еще спрашиваешь, что мне надо, чего не надо! Да все мои «надо» и «не надо» гроша ломаного не стоят по сравнению с тем, что ты из-за меня… — Он махнул рукой и замолчал.
— Давай поедем, Сережа, — сказала Аня. — Смотри, снег опять пошел, нас сейчас по крышу занесет.
Удивительно, что она вдруг совершенно успокоилась, хотя для спокойствия не появилось никакой причины, даже наоборот — Сергей ведь пришел в смятение… Но все, что мучило ее неопределенностью и пугало неизвестностью, — все развеялось как дым.
«Вот я, вот он, — подумала Аня. — Это очень просто, это так и должно быть. И чего же мне бояться?»
— Ты не думай, что я из-за ребенка испугался, — вдруг сказал Сергей. — Я правда только из-за тебя, Анюточка!
И в этих его словах было столько юной горячности, что Аня как будто впервые поняла: ему ведь всего двадцать два года, он ведь тоже совсем молодой, как и она сама… И, поняв это, она не испугалась, а обрадовалась. Тому, что оба они совсем молодые и впереди у них долгая, прекрасная жизнь.
Кажется, за всю свою жизнь Аня не видела столько маминых слез, сколько увидела их за свой восемнадцатый год!
Слезами сопровождался каждый Анин шаг: и когда Сергей перевозил к себе домой ее вещи, и когда, через два месяца после этого, она расписывалась с ним в Грибоедовском загсе — шумную свадьбу делать не стали, позвали только родственников и самых близких друзей, а близких друзей не бывает ведь много…
Удивительно, но самую ошеломляющую дочкину новость мама восприняла уже без слез — наверное, все выплакала. А может быть, дело было в том, что она сама же и высказала Ане в тот вечер, когда та забежала к родителям, чтобы наконец им сообщить…
— Все равно будет так, как решит Сергей, — вздохнула Ольга Николаевна. — Не понимаю, почему это так, но это так, и с этим, видимо, уже ничего не поделаешь. Поэтому у меня одна надежда: что он даст тебе выучиться… Хоть чему-нибудь, кроме стирки пеленок. Может быть, Антонина Константиновна поможет с ребенком. А мы, Аня… Извини, но если уж ты решила в детском возрасте начинать взрослую жизнь, то должна понимать и взрослые аргументы. У нас с папой в жизни другие приоритеты, ты не могла этого не замечать. Я не готова к тому, чтобы бросить работу и посвятить себя воспитанию внука. Мы, конечно, будем его любить, и помогать вам материально тоже, конечно, будем, но все остальное… Не обижайся на меня, Анечка, мне и так тяжело смириться с тем, что с тобой случилось. Кто мог думать — с твоим умом, с твоей серьезностью, и такой результат!.. — Она махнула рукой и наконец заплакала.
Сразу после третьей четверти Аня перевелась в экстернат и, по правде говоря, вздохнула с облегчением. Ей надоело жадное любопытство, которое она физически чувствовала в— школе, надоел похабный шепот мальчишек за спиной и хихикающая болтовня девчонок, которая обрывалась при ее появлении. Совсем бросить школу было нельзя: надо было получить аттестат и все-таки поступить в университет. Конечно, не в этом году, потому что в августе ей предстояло рожать, но, может быть, в следующем…
Антонина Константиновна восприняла Анино появление в своем доме так же, как месяц назад восприняла ее появление в маленьком салоне «Запорожца»: как будто так оно и было всегда. О ее беременности свекрови было к тому времени уже известно, хотя свадьба, из-за дурацких загсовских правил, состоялась только через два месяца. К свадьбе Антонина Константиновна подарила невестке золотую старинную парюру с гиацинтами — кольцо, серьги и брошь. А про беременность сказала — тоже так, словно это было самым обычным делом:
— Анечка, кого ты больше хочешь, мальчика или девочку?
— Мне все равно, — смутилась Аня: еще никто, даже Сергей, не говорил с нею об этом так прямо.
— Ну и правильно, — кивнула Антонина Константиновна, и на этом разговор о предстоящем событии был окончен.
В этой хрупкой, с совершенно неуловимой внешностью женщине было что-то непонятное. В этом смысле Сергей был похож на нее, хотя его непонятность была для Ани все-таки другая, чем непонятность его мамы. Он был мужчина, и то, что составляло для нее мужскую загадку вообще, было проявлено в нем очень сильно. А его мама была непонятна, как непонятна бывает река: течет куда-то по своим законам, делает причудливые повороты, кружит воду, образуя тихие омуты… А почему все это, для чего — кто же может знать из стоящих на берегу?
Иногда Аня ловила себя на мысли, что сама она выглядит в квартире Ермоловых даже органичнее, чем хозяйка этой квартиры, прожившая здесь всю жизнь. Во всем, что делала Антонина Константиновна — готовила обед, протирала многочисленные старинные безделушки, стоящие на огромном письменном столе, или, сидя в глубоком кресле под торшером, читала по вечерам старые, с ятями, книжечки стихов в хрупких бумажных обложках, — чувствовалась какая-то… временность жизни, что ли. Казалось, что она легко, без сожаления, может оставить любое свое занятие, потому что главным для нее — и даже не главным, а единственно существующим, — является не то, что она делает, а то, что происходит у нее в душе.
Эта глубокая погруженность в себя не имела ничего общего с эгоизмом или самовлюбленностью. Это было что-то такое, чего Аня никогда не видела и не знала. Иногда ей как-то совсем уж глупо представлялось, что Антонина Константиновна может исчезнуть в любое мгновенье — как птица или бабочка, случайно залетевшая в комнату и летающая по ней ровно до той минуты, пока так же случайно не окажется напротив открытого окна.
Однажды Аня спросила мужа:
— Сереж, а твоя мама что, разошлась с твоим папой?
— Она с ним, по-моему, никогда и не сходилась, — пожал плечами Сергей. — Мне она, во всяком случае, ничего о нем не говорила. Я пытался спрашивать, но только когда маленький был, а потом-то уже
