тогда ужасно расстроилась. Не то чтобы ей так уж необходима была машина — куда ей было добираться дальше сада «Эрмитаж», в котором она гуляла с коляской? — но она знала, что Сергей привык к машине так, что не представляет себе жизни без нее.
Ушастого «Запорожца» подарила ему мама — сразу же, как только он поступил на мехмат МГУ. Антонина Константиновна выиграла деньги по каким-то старым облигациям своей покойной матери и решила, что лучшее для этих денег применение — это осуществленная мечта сына.
— А что еще, Сережа? — сказала она ему тогда. — Я же знаю, что ты этого хочешь. А откладывать полжизни, пока уже и желание пропадет… Зачем?
С тех пор Сергей повсюду ездил на машине, даже в университет, хотя это, наверное, у многих вызывало раздражение. Принадлежащий студенту автомобиль, даже такой незамысловатый, как «Запорожец», уж точно воспринимался не как средство передвижения, а вот именно как роскошь.
А может быть, ничьего раздражения это и не вызывало, потому что Сергей все делал так, что каждому, кто рядом с ним находился, сразу начинало казаться: как он делает, так, значит, и надо, и по- другому быть не может.
Поэтому, узнав, что он продал машину, Аня расстроилась.
— Но зачем же, Сережа? — спросила она.
— Затем, что для ребенка много всего надо, — пожал он плечами.
— Но мои родители могли бы все купить, — возразила Аня.
— Анюта, я это понимаю, — поморщился он. — Но пусть они просто купят, что захотят, в подарок, ладно? А «все» — не надо.
Как он относится к новорожденному Матвею, Аня не понимала. Да она, по правде говоря, не понимала и того, как сама к нему относится… Нет, она, конечно, сразу полюбила этого крошечного мальчика, тем более что он с самого рождения был славненький, совсем не такой, как младенцы соседок по палате — сморщенные, лысые, красные или даже почему-то желтые. Матвей был хоть и маленький, но самый настоящий красивый человечек — с правильными чертами лица, с пушистыми темными волосами и, главное, с удивительными глазами: ярко-зелеными и такими умненькими, словно он знал что-то такое, чего взрослые и знать не могли.
Он просто не мог не нравиться, и он нравился всем. Анины родители пребывали от внука, которого они навещали каждые выходные, в полном умилении, тем более что и назвали его, по их просьбе, в память покойного дедушки.
Но при всем этом Аня часто ловила себя уа том, что никак не привыкнет к тому, что ребенок — это часть ее самой, и к тому же настолько всепоглощающая часть, что на все остальное просто не остается сил. Невозможно было привыкнуть, что теперь ее жизнь идет не в собственном ритме, а в том, который определяется этим любимым, но невероятно требовательным существом.
Ночью невозможно было спать, потому что мальчик хотел есть или просто плакал — так, что непонятно было, чего он хочет. Когда он засыпал днем, невозможно было почитать, потому что ужасно хотелось спать или надо было готовить ему еду: молока у Ани почти не было, она кормила ребенка грудью всего неделю.
Но дело было даже не в усталости… Она не могла привыкнуть к тому, что больше сама себе не принадлежит и что вся ее жизнь теперь — это сплошная оглядка: здоров ли Матюша, спокоен ли он, сыт ли, не пора ли ему гулять… Наверное, это и была та взрослая жизнь, о которой ее предупреждала мама и от которой у Ани теперь слезы постоянно были близко к глазам — «слезки на колесках».
Из-за всего этого у нее и не было времени — а главное, душевных сил, — чтобы разобраться, как относится к ребенку Сергей. То есть внешне-то все было нормально. Каждый вечер он стирал пеленки, которых за день в ванной накапливалась целая гора, ночами вставал и пытался укачивать сына, хотя до трех месяцев, из-за младенческих газов, никакое укачивание не помогало, — в общем, вел себя как идеальный отец. Но иногда, если Ане удавалось ненадолго вынырнуть из бесконечных забот и тревог о ребенке, она замечала, что Сергей смотрит на него с тем же чуть испуганным недоумением, с которым прислушивался к его движениям у нее в животе.
Да и то, что раньше заставляло их ожидать каждой ночи с особенным нетерпением, а вечерами то и дело поглядывать друг на друга с сильным и прямым чувством в глазах, — и это теперь происходило как- то торопливо, словно бы тоже с оглядкой, и даже не каждую ночь.
В общем, с появлением любимого и красивого сына жизнь молодых Ермоловых изменилась так сильно, как никто из них не ожидал. И нельзя было сказать, что их обрадовали эти перемены…
Единственным человеком, который не испытывал никаких затруднений из-за Матвея, была Антонина Константиновна. Внук не только ничем не потревожил тот мир, в котором она жила, но, как казалось Ане, сразу стал самой органичной частью этого загадочного мира. Свекровь проводила с ним все время, которое бывала дома, и это получалось у нее так же естественно и незатрудненно, как читать стихи в книжечках с хрупкими обложками. Она всегда точно знала, почему ребенок плачет, холодно ему или жарко, наелся он или просто задремал с соской во рту и через пятнадцать минут потребует продолжения еды… Она если не говорила с ним на одном языке, то только потому, что Матюша еще не говорил вовсе, но понимала его лучше, чем Аня, не говоря уже о Сергее.
Антонина Константиновна хотела брать ребенка к себе в комнату на ночь, но этому воспротивился Сергей. Все-таки у нее было больное сердце, а вставать на работу ей приходилось рано, так что бессонные ночи едва ли прошли бы незаметно.
Вообще же Аня только вечерами, когда свекровь возвращалась домой, вздыхала с облегчением. Можно было хотя бы некоторое время не быть настороже, словно какой-нибудь чуткий прибор, настроенный на частоту ребенка.
И вот теперь был как раз такой вечер. Матюша спал, Антонина Константиновна сидела в любимом своем глубоком кресле и вязала ему летнюю шапочку с кружевами, а Аня стояла у окна и ждала Сергея.
У нее всегда вздрагивало сердце, как только она его видела. Когда он шел через двор, когда открывал дверь подъезда — и когда появлялся наконец на пороге, каждый раз такой неожиданный, такой непривычный, как будто это не с ним она рассталась всего лишь утром!
Этим вечером все было так же, как обычно, но ровно до той минуты, пока Сергей не вошел в квартиру и Аня не увидела его глаза. Глаза были такие, что она чуть не вскрикнула от испуга…
«Что у него могло случиться такое страшное?» — мгновенно мелькнуло у нее в голове.
Вот уже восемь месяцев любые опасности связывались в ее сознании только с Матюшей — с тем, что он простудится, или проглотит какую-нибудь пуговицу, которую найдет на полу, или упадет, не дай Бог, с дивана, — и поэтому все трудности внешнего мира казались ей какими-то нереальными. Сергей заканчивал университет, диплом был уже защищен, оставались только госэкзамены, а после них подготовка в аспирантуру… Что могло произойти такое, из-за чего лицо у него белое и застывшее, как будто он получил известие о смерти близкого человека?
— Что случилось, Сережа? — спросила Аня, глядя в его неузнаваемое лицо.
— Анюта, мне, наверное, придется уехать, — сказал он, не проходя в комнату и даже не раздеваясь.
— Как уехать? — не поняла она. — Сейчас?
— Нет, все-таки не сейчас. — Он наконец улыбнулся, но улыбка получилась такая, что лучше бы ее вовсе не было. — Летом.
— Ты разденься, Сережа, — сказала Антонина Константиновна, незаметно вышедшая из комнаты в прихожую. — Если ехать не сейчас, то ты разденься и поужинай.
— Да, — сказал он. — Да, я разденусь и поужинаю.
Аня не только никогда не видела Сергея в таком состоянии, но даже не могла представить, что это вообще возможно.
И только когда он, так и не притронувшись к еде, наконец рассказал, почему ему придется уехать, она поняла, что сама на его месте просто плакала бы навзрыд. Да и на своем тоже.
Но на своем месте плакать было нельзя, это Аня понимала. Нетрудно было сообразить, что Сергею хватит уже и того, что вместо науки, вместо аспирантуры, вместо всех его надежд — ему предстоит армия. И если вдобавок к этому он увидит явное отчаяние своей жены… Впрочем, о неявном ее отчаянии он тоже, конечно, догадывался. Как и о том, что она еле сдерживает слезы.
