шагами ступеньки. Конечно, это вышла из своей квартиры дочка пана Коноплича.
Константин стоял у самой лестницы, поэтому девушка, стремительно по ней сбегающая, по инерции толкнула его, не сумев остановиться после лестничного поворота.
— Ой! — воскликнула она. — Выбачайце, пан, кали ласка!
— Что «кали ласка» — это «пожалуйста», я знаю. — Он придержал девушку за плечи, но сразу же отпустил. — А «выбачайце» что значит? «Смотрите»?
— Не-е… — растерянно протянула она и послушно, как на уроке, ответила: — «Выбачайце» — гэта будзе «извините».
— А «спаткауся»? — тут же поинтересовался он. — Наверное, «встретился»?
— «Встретился» будзе «сустрэуся», — серьезно ответила она, глядя ему прямо в глаза. — А «спаткауся» — гэта… гэта… Ну, кали дзяучына да хлопца прыходзиць, дак гэта завецца спатканне. Свидание! А какой от «свидания» будет глагол, я не знаю, — неожиданно добавила она по-русски.
— Спасибо, пани, — улыбнулся Константин. — А я ваш новый сосед, позвольте представиться — Константин Павлович Ермолов.
Все, что тяжестью лежало на душе, то и дело напоминая о каких-то неприятных и неясных отношениях, в которые придется вступать с отцом, мгновенно забылось при первом же взгляде на дочь. Весь вид Христины Коноплич говорил об одном: что с такой девушкой, даже если ты всего лишь беседуешь с нею на лестнице, надо быть честным. А больше, пожалуй, не надо ничего, потому что о большем и помыслить невозможно.
Константин даже представить себе не мог, что в большом городе, пусть и сравнительно провинциальном, может жить такая… природная девушка!
Она была высокая и статная, но при этом словно бы не знала, что делать со своей статью, и стеснялась своего роста.
Ее волосы, заплетенные в две толстые косы и замысловато уложенные сзади, имели необычный пепельный оттенок.
«Не пепельный, а льняной», — догадался Константин, и ему стало весело, потому что косы у Христины были точно такого же цвета, как ее блузочка, видневшаяся под незастегнутым пальто.
Еще больше его развеселило то, что глаза у нее оказались точно такого же цвета, как вышитые на этой блузочке васильки.
Этими своими васильковыми глазами Христина смотрела на него так же серьезно, как только что с ним разговаривала. Но при этом ее земляничные — то есть ну просто как сердцевина ягоды! — губы были чуть-чуть приоткрыты, будто у удивленного ребенка.
«Ну и девушка! — подумал он. — И как она только сюда попала? Нелегко ей здесь, наверное, приходится».
— Вельми прыемна, — ответила она. — Вы разумееце кали я па-беларуску размауляю? — И, слегка смутившись, тоже представилась: — Я Хрысцина Каноплич.
— Не все, но смысл разумею, — кивнул Константин. — Необычный какой язык! Вроде простоватый, даже грубоватый, а звучит приятно.
Он почти всю войну — сначала германскую, а потом гражданскую — провел в Белоруссии, но сейчас ему казалось, что он слышит этот язык впервые. Да, если вдуматься, так оно и было. Во время войны он воспринимал только смысл слов, а не их звучание, и даже только тот смысл, который был ему необходим для дела.
А в тех словах, которые произносила Христина, смысл состоял и в звучании, и в интонациях ее голоса, и даже в том, как она дышала, когда не говорила, а слушала.
— Если вы не все понимаете, я могу говорить и по-русски, мне это нетрудно! — с жаром уверила Христина. — Я училась русскому, потому что люблю Толстого. И еще Пушкина. И Лермонтова, — перечислила она со смешной серьезностью детского, ученического припоминания.
По-русски она говорила грамотно, но все-таки с белорусским акцентом — с раскатистым «г», и твердым «ч», и еще какими-то звуковыми приметами, которых Константин не мог назвать, но ясно слышал. И в этой легкой неправильности ее речи было так же много чистой простоты, как в ее льняных косах и земляничных губах.
— Раз так, мы с вами наверное поймем друг друга, — засмеялся он. — Всего доброго, Христина, не смею вас задерживать. Да и я ведь только что прибыл, еще и в квартиру свою не входил. До встречи.
— Да пабачэння, — чуть растерянно ответила она. — До свидания, Константин Павлович.
Он хотел спросить, почему «до свидания» будет «да пабачэння», а не «да спаткання», но побоялся, что она воспримет его вопрос как намек. А что, с такой девушки станется!
«Ну уж нет, — подумал он, закрывая за собою дверь квартиры. — С отцом ее мне по делу придется общаться, а к ней у меня никаких дел нет, вот и нечего ее смущать».
От воспоминания о «деле», по которому ему придется общаться с паном Конопличем, настроение у него сразу испортилось.
Глава 8
— У Нясвижы як у Парыжы, так про нас говорят. — Коноплич поставил на скатерть стакан в тонком серебряном подстаканнике и промокнул салфеткой вислые усы. — Если б вы могли видеть, Константин Павлович, вы убедились бы, что я не перабольшваю… не преувеличиваю.
И скатерть, и салфетка были точно такие, как Христинина блузочка с васильками; наверное, она все это и вышивала. Она улыбнулась словам отца и подтверждающе кивнула.
— Гэта так, Константин Павлович. Нясвиж я сню кожнай ноччу.
— Там бы вам и жить, Христина, — улыбнулся в ответ Константин. — В Париже, вы уж извините, мне трудно вас представить, а вот в таком маленьком городке, как ваш Несвиж — с дорогой душой. Достаточно вспомнить, как вы мне рассказывали про этот, как его… ну, колодец… Про студню!
Про студню в парадном дворе замка Радзивилов Христина рассказывала Константину с таким мечтательным воодушевлением, как будто этот старинный колодец, пусть и очень красивый, и украшенный ковкой в стиле барокко, был наполнен не обычной, а живой водою. Да она и про весь Несвижский замок рассказывала со всей присущей ей наивной романтичностью.
Но, произнеся эти слова в ее адрес, Константин тут же о них пожалел. Потому что в глазах Франца Коноплича мгновенно мелькнуло цепкое, внимательное выражение.
— Я с вами согласен, Константин Павлович. Моей Христине место в Нясвиже. Если б мы в девятнадцатом году не приехали в Минск к моей умирающей сестре… Но как мы могли адмовицца… отказаться? Ядвига была Христине за мать, мы павинны были приехать до ее смертного ложа, хотя было так неспокойно, и лучше б нам было оставаться дома… Выбачайце, что так отзываюсь про тутэйшую власть, но лучше б нам с дочкой ее не знать. Я все ж надеюсь, у хутким часе мы вернемся да дому. Я ужо клапачуся аб дазваленни…
Внешность пана Коноплича каким-то неуловимым образом соответствовала речи. Говорил он правильно, но постоянные вкрапления белорусских слов придавали его русскому языку оттенок простоватости. Так и вид его не дотягивал до лощеного польского пана. И усы у него были надушены и светлые редкие волосы аккуратно подстрижены, но во взгляде совсем не было этого самого лоска, и шляхетского гонора тоже не было. А было что-то такое же, словно бы смущенное, что и во взгляде его дочери.
Константин уже знал, что про таких людей здесь говорят «чалавек рахманы». Кроткий то есть, или даже робкий…
И именно поэтому ему стало жаль, когда взгляд Коноплича так мгновенно изменился, утратив эту самую «рахманасць». И очарование тихого семейного вечера тоже мгновенно нарушилось этим его цепким, проверяющим взглядом.
Константин не то чтобы подружился с Конопличами за те два месяца, что они были соседями по домику в Троицком предместье, но заходил к ним часто. Особенно на вечерний чай, а в выходные и днем
