Она мне этого не говорила, но почему же ей не учиться? — пожал плечами Константин. Как глупо он себя чувствовал, зачем-то пытаясь увести в сторону и этот, уже совершенно неуводимый разговор! — Она молодая, с большим интересом к жизни, зачем же торопиться отдавать ее замуж? Или она влюблена в кого-то?
— В кого ж ей было влюбиться, Константин Павлович? — Лицо Коноплича посветлело, как всегда это бывало, когда он смотрел на дочь или хотя бы говорил о ней. — Она ж еще дитя, воспитывалась в монастыре… Да вы першы мужчына, якога яна бачыць зблизку! — Тут он смутился и торопливо произнес: — Так вот, то, что нам оставила Ядвига, это все наше богатство. И это ж не маленькие вещи — мебель, посуда, одежда… У Христины теперь три шубы, одна даже соболья. Она так радовалась, когда увидела! И вдруг отберут на мяжы… на границе…
— Может быть, и не отберут, — вяло возразил Константин. Все было ясно, и дальнейший разговор не имел смысла.
— Вы порядочный человек, Константин Павлович, — грустно улыбнулся Коноплич. — Если б вы стояли на границе, я б не боялся за Христинину шубу, а…
— Вы уже получили разрешение на выезд? — перебил его Константин.
Теперь он хотел только одного: уйти, пока не вернулась с рынка Христина. Услышать, как еще и она станет уверять его, будто боится за свои шубы, ему не хотелось.
— Завтра получаю, — быстро ответил Коноплич. — Нас же сколько времени уже проверяют! Завтра мне твердо пообещали…
— Хорошо, Франц Янович. — Константин тяжело поднялся из-за стола. — Вольный провоз багажа я вам оформлю. На вас и на Христину. Чтобы побольше шуб вывезти, — не удержался он.
— Я вам буду очень благодарен, Константин Павлович! — Коноплич тоже вскочил, бросился вслед за ним в прихожую.
— Да? — усмехнулся он, отодвигая Коноплича от входной двери, которую тот собирался перед ним распахнуть. — И чем же отблагодарите, посудой?
Он открыл двери сам и вышел, не оглядываясь.
Разрешение на вольный провоз багажа Константин на следующий день послал Конопличу с курьером, а сам уехал на три дня в Витебск. Ясно было, что работать в Белоруссии ему осталось недолго, и надо было завершить начатые дела, прежде чем ему на смену пришлют обещанного Кталхерманом специалиста.
Вернувшись, он к соседям больше не заходил, и они его не тревожили. Наверное, собирали вещи: наверху, в их квартире, слышны были шаги и стук молотка.
Да он особенно о них и не думал. Ясно было, что Коноплича снимут с поезда на границе или даже раньше, но его судьба волновала Константина еще меньше, чем судьба его багажа — золотых апостолов или чего там еще. А Христина… Что ж, может быть, для нее даже лучше оказаться в Несвиже одной, чем с отцом. Неизвестно еще, отправил бы он ее в Краков или нет. Скорее, все-таки поспешил бы выдать замуж, как поспешил отдать на воспитание в монастырь. А сбережения у него, конечно, есть, смешно было бы верить его жалобам на бедность. Вот и пусть она воспользуется этими сбережениями и поедет учиться, вместо того чтобы прямо из монастыря перепорхнуть в постель к какому-нибудь хитрому деревенскому шляхтичу вроде своего папаши и до старости лет стирать ему портки, не зная другой радости, кроме как надеть в праздник очередную шубу.
Но и об этом он думал лишь мельком, рассеянно прислушиваясь вечером к сборам на втором этаже. И перестал думать вовсе, как только шум в квартире Конопличей затих.
Он думал об Асе, только о ней. Все в нем по ней томилось, и, лежа без сна в ночной тьме, он со стыдом и вместе с тем с каким-то бесстыдным счастьем чувствовал, как от этого томленья у него над животом приподнимается одеяло… Кажется, полжизни он отдал бы за то, чтобы не было этих дней, которые их все еще зачем-то разделяли, чтобы она оказалась рядом прямо сейчас!
Стук в дверь был совсем тихий, но Константин вздрогнул от него, как от трубного гласа с небес. Ему вдруг почудилось, что стучится Ася, и он вскочил, словно пружиной подброшенный, хотя ясно ведь было, что этого быть не может.
Он бросился в прихожую так стремительно, что забыл надеть брюки, и лишь случайно заметил, что собирается распахнуть дверь, стоя в одном нижнем белье. Пришлось вернуться в комнату, одеться, и за это время он чуть поостыл — во всяком случае, отпирая замок, уже не воображал себе какие-то невероятности, а понимал, что среди ночи его может беспокоить разве что нарочный со службы.
Но за дверью стоял не нарочный, а Христина.
— Константин Павлович… — тихо сказала она, встретив его удивленный взгляд. — Выбачайце… извините… Можно, я войду?
— Конечно, входите. — Он пожал плечами и отступил от двери, пропуская ее в квартиру. — Здравствуйте. Что-нибудь случилось?
— Не… — Она зябко поежилась и сжала на груди пуховый платок, покрывавший ее плечи. — Я только хотела с вами попрощаться… Я уже завтра раницай…
— Проходите, садитесь, — сказал Константин уже в комнате, придвигая ей стул. Он достал было из кармана галифе зажигалку, чтобы зажечь стоящую на столе керосиновую лампу, но потом просто раздвинул шторы на окне, впустив в комнату яркий лунный свет. — Что ж, до свидания. Да спаткання? — вспомнил он и улыбнулся.
— Да пабачэння, — машинально ответила она и заплакала.
— Ну что вы, Христина? — Он протянул руку, чтобы вытереть ей слезы, словно ребенку. — Вы ведь едете домой, зачем же плакать?
И вдруг она схватила его руку, как утопающий хватает брошенный ему с корабля спасательный круг, прижала ее к своим губам, а потом порывисто шагнула и, прежде чем он успел что-нибудь сказать, прильнула к нему.
Константин почувствовал, как быстро и неровно бьется ее сердце, как грудь прижимается к его груди и вздрагивают плечи, которые он невольно обнял… Он не знал, что сказать и что сделать, только чувствовал, как она дрожит в его объятиях. Платок упал с ее плеч, она осталась в одной длинной ночной сорочке, такой тонкой, что сквозь ткань чувствовалось, как все ее сильное молодое тело горит, но горит даже не страстью, а страстным горем.
— Христина, не плачьте, не надо, — с трудом выговорил Константин, не узнавая своего разом охрипшего голоса. — Как же вы — раздетая, ночью…
— Я не могла одеваться, тата б проснулся, — всхлипнула Христина. — Я только хотела, только… Я вас кахаю, Константин Павлович! — Не сказала, а словно выдохнула она, и ему показалось, что всю себя она вложила в этот любовный выдох. — Больш за тату, больш за свае жыцце… Кастусь, каханы мой!
Он почти не слышал того, что она говорила. Он просто не вслушивался в ее слова, уже не мог в них вслушиваться, потому что невозможно было разбирать, что говорит юная, пылающая любовью девушка, когда она прижимается к тебе всем телом и все ее тело трепещет в твоих руках.
Голова у него закружилась, дыхание занялось… То ли прошептав, то ли простонав:
— Христина, не надо, прошу тебя… — он взял ее ладонью за подбородок и, как только ее залитое слезами лицо оторвалось от его груди, припал губами к ее губам.
Как она могла пахнуть весенним лесом и чистой колодезной водою — здесь, в маленьком домике минского предместья, во тьме зимнего города, — непонятно! Но ее губы пахли именно всей этой невозможной свежестью, и Константину казалось, что он пьет что-то из ее неумелых и нежных губ.
Ничего больше не соображая, не в силах справиться с тем единственным влечением, которым мгновенно схватилось, как пожаром, все его тело, он повлек ее за собою в угол, где стояла его кровать. Комнатка была маленькая, до постели два шага, не больше, а он преодолел это расстояние и вовсе одним шагом, и Христина вместе с ним.
Теперь он целовал ее не стоя, а лежа рядом, и целовал уже не губы, а грудь и плечи, открывшиеся в глубоком вырезе ночной сорочки, как только он дрожащими пальцами расстегнул мелкие перламутровые пуговки у ворота. Она не сопротивлялась и не помогала ему — лежала неподвижно, едва ощутимо дрожа, и лицо ее было в мертвенном свете луны таким же белым, как плечи.
