Он никак не мог снять эту длинную сорочку, которая путалась у нее в ногах, и неловко дергал ее то вверх, то вниз, пока вдруг не рванул так сильно, что тонкая ткань с треском разорвалась от ворота до живота. В темноте и тишине этот треск прозвучал резко, как выстрел. Христина тихо, вскрикнула, но тут же, словно испугавшись, что обидела его этим своим вскриком, обняла Константина за шею и торопливо прижалась к нему снизу всем своим обнажившимся телом, горячо прошептав:
— Ничога, Кастусь, каханы мой, гэта ничога!..
Он и в самом деле невольно отпрянул от нее из-за этого вскрика. И тут наконец увидел не одни лишь ее плечи и грудь, которые только что были для него какими-то… всепоглощающими, а всю ее увидел, сверху и словно бы чуть-чуть издалека.
Она лежала под ним, беспомощная и как будто растерзанная — в разорванной сорочке, с растрепавшимися волосами, с голой грудью, которая теперь казалась слишком большой. Константин заметил, что, опираясь о подушку, прижал ладонью прядь Христининых волос, и понял, что ей, конечно, больно, но она ни за что ему об этом не скажет, а все будет повторять свое «ничога, Кастусь, каханы», что бы он с нею ни делал…
И это зрелище белого, бесстыдно им обнаженного девичьего тела, которое было ведь для него только телом, да еще и случайным, потому что пять минут назад он совсем не хотел его, совсем не его хотел, — подействовало на него как ушат холодной воды.
Он отодвинулся и сел на кровати, отвернувшись от Христины и обхватив голову руками. Христина молчала, и казалось даже, что она не дышит. Он тоже молчал и не чувствовал ничего, кроме страшного стыда.
Может быть, если бы не то, что пронизывало его сердце и тело — если бы не тоска по Асе, то он повел бы себя иначе. Война приучила его к постоянному ощущению сиюминутности жизни, и он давно уже не думал, что девичья невинность — это сокровище, которое мужчина должен оберегать. А зачем его оберегать — чтобы можно было с гордостью показывать после свадьбы испачканные кровью простыни? Да какие простыни, какие свадьбы, какая невинность, когда жизнь вокруг тебя вихрится смертельным вихрем, и ты полностью во власти этого вихря, и не знаешь, кому достанется твой завтрашний день — еще тебе или уже Богу!
Но он не хотел эту девушку, он просто ее не хотел — со всей ее нетронутой свежестью, и льняными косами, и белым молодым телом. Другая женщина стояла у него перед глазами, и эта другая — сейчас ведь даже не женщина, а только воспоминание, почти призрак! — манила его сильнее, чем та, которую он мог потрогать рукою.
— Извините, Христина, — не оборачиваясь, глухо произнес он. — Вам не надо было ко мне приходить. Но это неважно, я сам виноват… Идите домой и ложитесь спать. Ведь вы завтра рано уезжаете?
— Так. — Ее ответ прозвучал тише снежного шелеста за окном. — Я не хотела вас абразиць… обидеть, Константин Павлович.
— Да при чем здесь обида? — поморщился Константин. — У вас вся жизнь впереди, не надо вам в первом встречном видеть… королевича. И уж точно, что не во мне.
Он поднял с полу платок, по-прежнему не оборачиваясь, подал его Христине, встал, отошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу, по которому с другой стороны скользил снег.
Скрипнула кровать — он понял, что Христина тоже встала, и обернулся. Она куталась в платок и была неподвижна, как заиндевевшее дерево за окном.
— Извините мою резкость, — сказал Константин, — но… Постарайтесь правильно распорядиться своей жизнью. В монашки вам не идти, ну так надо выучиться чему-нибудь, прежде чем черт знает кому себя предлагать. Ладно! — Ему стало жаль ее, такую растерянную и несчастную, и он наконец улыбнулся. — Поезжай в свой Несвиж, хорошая, и обиды на меня не держи. Ну, иди, иди.
Он взял ее под руку и вывел в прихожую, потом легонько подтолкнул в спину, как ребенка, который боится идти один на улицу.
— Ой, Матка Боска! — именно, как ребенок, всхлипнула она. — Да на што ж мне цяпер той Нясвиж, на што ж мне што!.. Нехай бы лучше татке тое дазваленне дали, а не мне!..
Он уже не слушал, что она говорит. Понятно же, сейчас ей кажется, будто жизнь ее кончена, но мало ли что покажется неопытной девушке от безответной любви.
— Иди, иди, — повторил Константин. И вдруг до него дошел смысл ее слов. — Погоди… — медленно произнес он. — Как это — лучше б татке? Разве вы не вместе едете?
— Не. — Она смотрела на него так пронзительно, словно хотела, чтобы весь его облик вдавился в синеву ее глаз. — Это вы нам, татка говорил, дали дазваленне на двоих, чтоб мы везли багаж, а те, другие, ему не дали, только мне. Мы уже и вещи все собрали, а вчера он узнал… Татуся аж плакал, говорил, что одну меня не пустит, но потом…
— Что — потом? — с трудом выговорил Константин. — Ну, Христина, что — потом?! Что он решил?
Он почти выкрикнул последние слова, и она испуганно ответила:
— Так ничога ж… Он потом сказал, что придется мне одной… Ехать одной с вещами. А он снова будет просить дазвалення, и ему позже, канешне, дадут. А разве не так, Константин Павлович?
Теперь она смотрела уже не пронзительно, а удивленно.
— Что у тебя в багаже? — резко спросил он. — Что он сказал тебе везти?
— Так мае ж усе рэчы… вещи. Тата сказал, вы нам зрабили такое дазваленне, па якому можна усе правезци, бо мяне не будуць даглядаць на мяжы. Мы все сложили в ящики, одежду и посуду, чтоб не побилась…
— Ты сама складывала?
— Трошки сама, а так тата. Он сказал, что я не сложу как надо, а я не хотела его сердить, он и так уже расстроился, и легла спать…
Он спрашивал коротко и зло, а она отвечала испуганно и удивленно — наверное, не понимая, что означают эти неожиданные интонации в его голосе.
Константин прислонился затылком к своей шинели, висящей на вешалке, закрыл глаза. Что сказать ей, он не знал. И сказал то, что выговорилось само собою.
— Не надо никуда ехать, Христина. — И повторил: — Не надо.
Христина счастливо ахнула и тут же оказалась рядом с ним. Как будто бы подбежала, хотя не было места для бега в крошечной прихожей.
— Вы… хотите, чтоб я осталась, так? Так, Константин Павлович? — дрожащим голосом спросила она.
— Я не хочу, чтоб ты… но я… но ты…
Теперь уже он чувствовал себя растерянным и беспомощным, потому и бормотал какую-то невнятицу.
— Вы только скажите, — тихо произнесла она. — Только скажите, чтоб я оставалась, и я останусь… с вами.
«Я ведь уже сказал, — тоскливо подумал он. — Чего тебе еще? Не могу я ничего больше тебе сказать!»
Все, что произойдет, если он заставит ее остаться — да и не заставит, а только попросит, — представилось ему так ясно, как будто уже произошло. Вот он что-то объясняет сначала ей, а потом ее отцу, и она верит каждому его слову, а тот ни одному его слову не верит, а потом приезжает Гришка — конечно, он приедет сам, и немедленно, как только поймет, что операция сорвалась, — а потом все начинается сначала, но уже без него, а он… Что будет с ним, Константин думать не хотел. Он знал только: то, что с ним после всего этого будет, для Христины все равно окажется бесполезным, потому что ему найдут замену. Не в ее сердце, а во всем этом, с обеих сторон грязном, деле.
Он давно уже стал частью большого, еще не совсем отлаженного, но неодолимого механизма, мощь которого почувствовал еще в семнадцатом году. Тогда он думал, что это созидательная мощь, теперь он не знал, что думать… Но незачем было делать вид, будто он может что-либо остановить в беспощадно направленной работе этого механизма.
«А может, ничего и нет в ее багаже? — вдруг мелькнуло у него в голове. — Какие там золотые
