апостолы, разве их спрячешь в бабские тряпки? Ну, вывезет пару колечек, которые ей тетка оставила, так при чем здесь какие-то сокровища? Даже если они и существуют, не станет Коноплич так рисковать — ни ею, ни ими…»
Эта неожиданно пришедшая мысль показалась Константину такой здравой — вернее, такой спасительной, — что он взглянул на Христину уже почти спокойным взглядом.
Она смотрела прямо ему в глаза и ждала ответа.
— Извини, — сказал он. — Какая-то глупость вдруг в голову взбрела. Иди домой, а то отец хватится.
Глаза ее погасли, плечи опустились. Медленно, словно на нее упала невыносимая тяжесть, Христина вышла на лестницу.
Закрыв за нею дверь, Константин надел сапоги, шинель, фуражку и вышел тоже, стараясь, чтобы полы в парадном не заскрипели под его шагами. При мысли о том, что утром придется присутствовать при ее отъезде, да еще, чего доброго, Коноплич примется благодарить за помощь, — при этой мысли он готов был идти ночевать не то что на службу, а просто в подворотню.
Глава 10
Что к Москве если кто привыкнет, то уж из нее не уедет, — это была чистая правда.
Константин не помнил, какой классик написал эти слова, но по собственной душе чувствовал их справедливость. Конечно, в отличие оттого писателя, он не сам решал, уезжать ему или не уезжать, но, глядя в окно автомобиля на заснеженные, залитые ярким рождественским солнцем московские улицы, он чувствовал, что вернулся домой. И это возвращение наполняло его сердце радостью. Несмотря ни на что.
Почему именно Москва стала его домом, а не родная Лебедянь или прекрасный в своей строгости и овеянный воспоминаниями студенческой юности Петербург, — непонятно. Он жил здесь в чужой квартире, спал на чужой кровати, у него не было ни одной неслучайной вещи — и все-таки он чувствовал себя дома. И жалел лишь о том, что прямо с вокзала пришлось ехать не на Малую Дмитровку, а на Лубянку. Так распорядился Кталхерман, приславший за ним свой автомобиль.
Если бы Гришка не был так тщедушен, его объятия вполне можно было бы считать медвежьими.
— Ну, Котька, с возвращением тебя! — радостно сказал он, встречая его на пороге своего огромного, обшитого дорогим деревом кабинета. — Хильда Томасовна, покушать готово? — крикнул он секретарше и, получив утвердительный ответ, пригласил: — Пойдем, пойдем, за твои успехи грех не выпить.
За неприметной дверью, находившейся в глубине кабинета, оказалась еще одна комната, уже не огромная, а маленькая и уютная. В ней-то и был накрыт небольшой круглый стол, весь вид которого говорил о том, что он знаменует собою некое событие. Коньяк в хрустальном графинчике, черная икра на льду, сытно золотящееся коровье масло, какая-то серебряная посудина, заманчиво накрытая поверх крышки крахмальной салфеткой…
Мельком взглянув на все это, Константин сел к столу и выжидающе посмотрел на Гришку.
— Подробности потом доложишь, — махнул рукой тот. — И до чего ж ты обязательный, Котька, нет того, чтоб выпить с другом по-человечески — сразу о деле!
— Я думал, это ты мне что-то срочное хочешь сказать, — пожал плечами Константин. — С вокзала сюда… Доложиться-то я, конечно, и завтра не опоздал бы.
— А что у меня к тебе может быть срочное? — широко улыбнулся Гришка. — Поработал ты как по нотам, я, правду сказать, такого успеха и не ожидал.
— Если ты о путейских делах… — начал было Константин.
Не прикидывайся валенком, Костя, — усмехнулся Кталхерман. — О путейских твоих делах я и так не беспокоился, в этом ты всегда преуспевал. А вот о наших делах… Боялся, что не сумеешь ты, чего уж теперь скрывать. Все-таки с людьми работать, это тебе, знаешь ли, не с паровозами.
— По-твоему, я только с паровозами все эти годы работал? — зачем-то спросил Константин.
Можно подумать, его обидели эти Гришкины слова! Да он и внимания на них не обратил из-за того напряжения, которое мгновенно его охватило… Он ждал, что скажет Кталхерман. И дождался.
— Все так и вышло, как я думал! — торжествующе заявил Гришка. — Полные ящики он набил радзивиловским добром, вот какое дело! Золотых апостолов, правда, не нашли, — с детским разочарованием вздохнул он, — но и того, что нашли… — Гришка даже причмокнул губами от удовольствия. — Бюджет страны знаешь какой на следующий год? Одиннадцать миллионов рублей. А в ящиках этих, по самым приблизительным подсчетам, ценностей на миллион. Вот и посчитай, какую долю ты бюджету принес! Дзержинский тебе лично грамоту подписал, — сообщил он и засмеялся. — Только я тебе, учти, ничего не говорил — сам хочет вручить.
— Почему же… мне? — помолчав, спросил Константин.
— А кому? — удивился Гришка. — Не мне же! Мы люди неприметные, не за грамоты работаем. А ты к Георгиевским крестам ее приложишь — будет что внукам показать. Нарожаешь ведь внуков, а? — подмигнул он. — Небось Шарлотта заждалась?
— Его… арестовали… их?.. — с трудом выговорил Константин.
— Конечно, — даже удивился Гришка. — А ты разве не знаешь?
— Я уехал тогда. По службе. В Могилев… надо было. Вернулся — сразу сюда отозвали. Ничего еще не знаю.
Он говорил короткими фразами, потому что на длинные не хватало воздуха.
— Мало в тебе все-таки честолюбия, — прищурился Кталхерман. — А чистоплюйства, наоборот, много. Нельзя так, можешь ведь и на задворках у жизни остаться. А при твоих способностях было бы жалко. Обоих арестовали — и Коноплича, и девку его.
— Но… — Он совсем задохнулся. — За что же… ее?!
— Слушай, Костя, — недовольно поморщился Гришка, — ты эти детские вопросы мне не задавай. Что значит, за что?
Полвагона багажного набила народным достоянием — и что, надо было ее по головке погладить да отпустить восвояси?
— Она не знала! — Константин еле сдержался, чтобы не вскочить со стула; все у него внутри дрожало от собственного бессилия и еще от какого-то жуткого чувства, с которым невозможно было ни сидеть, ни стоять, ни жить. — Она ничего не знала, Гриша, он же ее просто использовал!
— Да ты, я смотрю, в девку-то влюбился… — насмешливо протянул Кталхерман. — А как же Шарлотта? Хватит, Константин Палыч! — отрубил он. — Знала, не знала — какая разница? Разберемся, это дело уже не твое. С Конопличем нам еще работать и работать, знает он немало. Вот и пусть расскажет, что знает, если ему дочкина жизнь дорога. Да и ее как следует спросим, без интеллигентских слюней. Не знала! Это она тебе такое сказала? Они наговорят — подумаешь, ангелы небесные! И не смотри на меня, как институтская барышня на насильника. Кругом враги, Костя, — жестко сказал он. — Пока мы их дочек будем жалеть, они нас с потрохами сожрут. Так что давай выпьем за твою успешную работу да ступай ты к здешней своей красотке, а про тамошнюю забудь. Ты парень видный, на твой век девок всюду хватит.
Ни о чем он больше не мог думать, ни о чем! Так плод в материнской утробе ни о чем ведь не думает, а чувствует лишь, что находится в безопасности, что ему хорошо и покойно, потому что он накрепко связан с чем-то живым, и это живое дает ему силы жить.
И, невидяще глядя из окна автомобиля на те же самые московские улицы, которыми он так радостно и молодо любовался всего час назад, Константин тоже не думал больше ни о чем. Он хотел только одного: оказаться рядом с Асей, и даже не рядом оказаться, а просто слиться с нею, чтобы раствориться, не быть, смыть себя с лица земли как грязное пятно.
Это было странно, это было с ним впервые; он и представить не мог, что захочет схватиться за
