звонков дело не пойдет, но на всякий случай…
— Каких звонков? — насторожилась Анна и тут же ахнула: — Господи, так это о тебе он говорил?! А я про Матюшку подумала… Он сказал что-то вроде: «Уйми своего красавца», — и я подумала…
— Ну, Матюшка-то у нас красавец бесспорный, как про него было не подумать! — засмеялся Сергей. — А почему же ты мне не говорила, что тебе звонили? Извини, Анюта, — сказал он после паузы. — Не мне бы про это спрашивать… Извини.
— Ты, как выясняется, и сам красавец не из последних, — улыбнулась Анна. И добавила, тоже помолчав: — Это не по работе, Сережа?
— Не по работе. Это прямое следствие того, что я натворил со своей жизнью. Я сам в этом виноват. Но если бы он стрелял чуть менее метко, то попасть мог бы в тебя. Я уже не говорю о том, что, поскольку стреляет он метко, то, если бы ты меня не толкнула, он попал бы в меня.
— По-моему, это ты меня толкнул, — возразила на эту чеканную формулировку Анна. — Да еще и грохнулся сверху так, что у меня до сих пор спина болит. Я ведь у тебя уже старушка, ты помнишь?
— Не помню. — Он коротко улыбнулся, но тут же лицо его снова стало нерадостным. — Ты меня развеселить пытаешься, Анюта, чтобы мне легче было. Но все равно, такой на душе камень…
— А ты его сбрось, — посоветовала Анна. — Знаешь Сережа… — Она помедлила. — Вряд ли мне покажется тяжелее все это услышать, чем было жить без тебя. Ну, что ты мне хотел сказать? Или передумал?
— Что главное хотел, то уже сказал. — Он потерся подбородком об ее голову, которую она снова положила ему на плечо. — А остальное… Я так запутал свою жизнь, сам так ее запутал, что мне ничего уже не оставалось делать — только поступать так, как диктовали обстоятельства. Мне такое всегда поперек горла было, я даже в армии так не жил. Но это были уже не только мои обстоятельства, и поэтому я ничего не мог изменить.
— Это… из-за Марусеньки? — сглотнув мгновенно вставший в горле комок, спросила Анна.
— Да. Если ты имеешь в виду, почему в последнее время я должен был подчиняться обстоятельствам, то да. Только из-за Маруси. Но раньше — в самом начале, и потом, все время потом, кроме последнего этого года… Только из-за себя. Из-за слабости своей, из-за простой мужицкой дурости. Когда вместо головы, да что там вместо головы — вместо сердца, вместо всего! — другой орган.
— Но почему же только из-за этого? — словно сама себя успокаивая, проговорила Анна. — Хотя бы даже и в самом начале. Если уж она родилась… Что же, ты должен был делать вид, будто она родилась не от тебя?
— А она не от меня и родилась, — сказал Сергей. — Правда, дело совсем не в том, кто куда что сунул, чтобы она родилась, мне это теперь неважно. Да она такая девочка, что мне это и с самого начала было неважно. Но когда у меня с ее мамой… все это случилось, Мурке уже восемь лет было.
Если бы человек, которого час назад увезли в наручниках на «Скорой», вдруг вылез из-под кровати и начал бы стрелять, это потрясло бы Анну гораздо меньше, чем то, что она услышала.
— Как… не от тебя?.. — разом осипнув, выговорила она и порывисто села на постели. — Но почему же… но ты же… Почему же ты мне этого не сказал?..
— Но ведь ты ни о чем меня не спрашивала, — помолчав, ответил Сергей. — Да и что бы я стал говорить: знаешь ли, я начал спать с Амалией несколько позже, чем она родила Марусю? Как будто дело в сроках. Можно, конечно, красиво воскликнуть: ах, я к ней ездил только потому, что полюбил ее девочку, как свою дочь! Но зачем это? Это неправда. Мурку я, конечно, так и полюбил, но к Амалии ездил не только из- за этого. Я себя тогда ненавидел, теперь еще больше ненавижу, и я бы лучше язык себе отрезал, чем тебе об этом рассказывать, вот сейчас рассказывать… Но это правда, и не могу я больше тебе врать.
— Ты мне не врал, — с трудом произнесла Анна. — Ты разве не помнишь? Ты сразу сказал мне про… них обеих. Про Амалию и Марусеньку.
— Сказал, — кивнул он. — Когда уже невозможно было не сказать — ты все сама услышала. Когда Мурка наперстянкой отравилась.
— Какой наперстянкой? — не поняла Анна.
— Семенами наперстянки, — вздохнув, объяснил Сергей. — Они на мак похожи, эти семена, вот она их и наелась.
Что бы Анна ни говорила, как бы ни пыталась его «развеселить», но сердце у нее все-таки сжалось, когда она поняла, что он и спустя восемь лет помнит, как Мурка отравилась наперстянкой.
— У наперстянки красивые цветы. — Сергей взглянул коротко, исподлобья, и Анна поняла, что он все понял. — Темно-розовые такие колокольчики. Она их на пальцы надевала, а под ними рисовала фломастерами рожицы. И говорила, что у нее не пальцы, а человечки в колпачках. Прости, Анюта. Конечно, я все это помню.
Глава 16
Сергей был сердит на себя за то, что неправильно рассчитал время в дороге. Не то чтобы он был так уж расчетлив во всем, но в простых, повседневных делах терпеть не мог того, что охотно именовалось повышенной эмоциональностью, широкой русской душой или чем угодно еще, а на самом деле было обыкновенным раздолбайством. Вернуться из Ярославля засветло, чтобы не заставлять Анюту нервничать из-за того, что он едет в темноте по ноябрьскому гололеду, — это было не так уж трудно сделать. А он не сделал, и потому злился на себя.
Он, конечно, позвонил жене, как только понял, что дотемна в Москву не доберется, и она, конечно, сразу догадалась, что он на себя злится. Анютка всегда догадывалась обо всем, что с ним происходило, и обычно даже раньше, чем он сам отдавал себе в этом отчет.
— Только не торопись, Сережа, — сказала она, и Сергей теснее прижал телефон к уху: его всегда ласкал ее голос, и не только ласкал, но и возбуждал так сильно, что становилось горячо и щекотно в животе. — Ты сердишься и торопишься, а я буду сидеть и бояться, что ты торопишься. И почему ты у мамы не переночевал? Или хоть в мотеле каком-нибудь. Приехал бы завтра, ничего страшного, выходной же.
— Да дурак потому что, — покаянно сказал он. — Думал, успею. Ладно, не волнуйся, не буду торопиться. И никакой не гололед, с чего ты взяла?
Абрамцево было как раз по дороге из Ярославля в Москву, и, конечно, надо было остаться у матери, а не выезжать от нее на ночь глядя. Но он понадеялся на крейсерскую скорость своей машины — ему очень нравилась эта наконец-то приобретенная новенькая «вольвушка» — и решил все-таки ехать. А теперь уже почти доехал до Москвы, оставалось всего километров тридцать, и ни к чему было заезжать в какой-то мотель. До чертиков надоели гостиницы — чуть не каждую неделю новые, в новых городах, и одна другой хуже, и в каждой тоска острее. Да в мотеле еще привяжется какой-нибудь любитель задушевно выпить, а у него и так уже с души воротило от ресторанных задушевностей с техническими директорами провинциальных телестудий. Обычно ими почему-то оказывались старые алкоголики, которым он должен был во что бы то ни стало продать оборудование.
Все-таки он никак не мог привыкнуть к своей новой работе — точнее, не мог привыкнуть к тому, что старой больше не будет, — хотя и под расстрелом не признался бы в этом вслух.
Справа показался поворот на Тураково. Здесь всегда стояли дощатые столы и на них была разложена и расставлена всякая домашняя еда — рыба, пирожки, творог… Сергей почувствовал, как заурчало в животе: у матери он даже не поужинал — торопился.
«Темнеет уже, — подумал он, — да и холодно, вряд ли кто-нибудь там стоит. А хорошо бы пирожок с картошечкой, авось не отравился бы».
Но когда он подъехал поближе к столам, то, к своему удивлению, увидел рядом с ними какую-то темную фигуру. Даже две фигуры, большую и маленькую. Ехал он медленно, поэтому разглядел и то, что на столе возвышается нечто массивное — вполне возможно, кастрюля с пирожками.
Сергей притормозил и съехал на обочину неподалеку от стола.
— Девушки, добрый вечер! Что продаем? — спросил он, высовываясь из машины и глядя поверх ее крыши. — А пирожки есть?
